солнце Владимира. Князь выдвинулся на крыльцо, повёл плечами, будто долго пребывал неподвижным. В глазах дымка задумчивости. Видно встал рано или, обмозговывая государственные дела, ещё не ложился. Когда дружина грянула приветствие, очи прояснились и он, улыбнувшись, поднял руку. В полной тишине зазвучал жёсткий, с металлическим отливом, голос:
— Пришла пора новых времён! А в новых временах со старым поконом оставаться неспособно. Будем жить по-новому. Гожее, веселее, краше! — Владимир помолчал, видя недоумение тех, кто ещё не успел нацепить на шею кресты. Продолжил громче. — Нам, отныне, ровнять правду и кривду, а надо будет и реки вспять повернём! Но это будет позже! А пока что, всем надлежит знать истины нового покона. Внимайте!
Князь обернулся к дверям, приглашающе повёл рукой. Из мрака детинца, в окружении подручных, выступил Сарвет. На плечах — мешковатая чёрная хламида, плохо скрывавшая крепкую поджарую фигуру. Узкий, пояс затянут дорогим ремнём в золотой оковке. На груди — широкая цепь с крупным крестом. Ноги в странных, для послов, крепких сапогах воина. Лицо, с коротко стриженной чёрной бородкой, хранит выражение успокоения и мира, однако холодные глаза напрочь ломают всё напускное благообразие.
Сотворив в воздухе чудаковатые знаки, Сарвет смиренно сложил руки внизу живота и заговорил. После каждых пяти-шести фраз, подручные, как по команде, повторяли знаки, прикладывая персты то ко лбу, то к животу, то к плечам. Вторил жестам и Чернях, затесавшийся среди прочих. Он заранее почуял, куда дует ветер и уже полгода щеголял, наскоро заказанным у ромеев, крестом.
С крыльца полились непонятные речи о сыне бога, самого могучего из всех и единственного. Про то, как в далёких краях, толпа простолюдинов распяла этого сына на кресте, а он потом воскрес. Дружинники тайком переглядывались, пожимали плечами, зевали. Эрзя, услыхав про божьего сына, едва заметно двинул усом и вполголоса, дабы слышали только рядом, обронил:
— Видать и правда силён бог, коли его сына при нём тиранили, а он и ухом не повёл.
По бокам захмыкали, но Эрзя цыкнул и скроил физиономию внимательного ученика. Сарвет меж тем перешёл к святым заповедям. Громко, нараспев произносил каждую, объяснял великий смысл, и после объяснения ещё раз повторял. Эрзя прилежно слушал, кивал, а когда отзвучала последняя, вновь тихо пробормотал:
— От те раз, а мы оказца и не ведали, что такое хорошо и что такое плохо. И как же наши прадеды испокон веков жили без ентих мудростей? И чё—то я промеж сих заповедей про предательство не слыхал. Видать не грех. А, други?
Мокша из заднего ряда кашлянул и, как мог понизив голос, пробубнил.
— Им без предательства никак не можно. Продают чё хошь и кому хошь, токмо цену подходящую дай. Не—е, продавать и предавать у них в почёте. Вон Чернях, всех продал, теперь в прибылях — при самом Сарвете пресмыкается, и гожо ему…
— Аминь! — донеслось с крыльца, и Сарвет четырежды махнул рукой в сторону дружины.
К крыльцу уже бежали гридни, ведя могучих жеребцов. Князь с Сарветом степенно сели на тех, что отличались особо богатой сбруей, двинулись к воротам. Гридни без промедления попрыгали в сёдла и пристроились следом. Дружина глубоко вздохнула и, едва те поровнялись с воротами, ещё раз грянула приветствие. Когда хвост последнего жеребца скрылся за оградой, взоры обратились к воеводе. Тот махнул рукой и уже без остервенелых ноток пробасил:
— Отдыхай, птичье вымя! Осмысливай услышанное, ежели кто чё понял!
Строй шелохнулся и скривил ряды. Послышался негромкий гомон, стали кучковаться ватажки, которые то ширились, то дробились, то перетекали из одной в другую.
Воевода приблизился к Извеку и, глядя куда-то в сторону, вполголоса заговорил:
— Тут скоро мал-маля кой-чё будет. Надобно, чтобы каждый при деле был, стало быть в готовности. Ты бы собрал своих, да без промедления по дальним засекам[17] слетал. Передал, чтобы наготове были. Ежели что, то всех в копье ставить и выступать куда скажут. Особливо надлежит навострять дружины в городищах, околонь которых весей поболе. Как исполните, быть расторопно назад. Понял ли? — прищурился воевода.
— Как не понять, хотя…
— Хотеть потом будем. Сейчас, птичье вымя, велено исполнять.
— Сделаем! — хмуро ответил Извек. Подождав, когда воевода отойдёт, поднёс руку ко рту.
На условный свист, три десятка воинов поспешили к Сотнику, сгрудились вокруг угрюмого друга, выслушали задание и двинулись со двора. Последними к воротам зашагали Извек, Эрзя и Мокша.
— Сам-то небось опять дальше всех поедешь. — поинтересовался Эрзя почти утвердительно. — А может мы с Мокшей сгоняем, а ты поближе? Ты ж только вернулся!
Сотник хлопнул по его твёрдому плечу, отрицательно мотнул головой.
— Не стоит. Сам сдюжу. Только воротитесь поскорей. Надо бы посудачить спокойно, без спешки.
— Замётано!
Солнце ещё не успело подпереть верхушку небес, а из семи киевских ворот уже выметнулись группки всадников и потекли по дорогам, постепенно рассыпаясь по развилкам и отворотам. После полудня Извек снова остался наедине с Вороном. Не глядя, проехал мимо невеликой деревушки, прилепившейся к берегу Лебеди. На душе снова было пакостно. Тревога, появившаяся с вечера, подспудно росла. Утренние речи Владимира и Сарвета только усилили невесёлые предчувствия. Извек вдруг ощутил себя ребёнком в тёмном чужом лесу. Как когда-то в детстве, после смерти родителей, захотелось снова прижаться к мудрому и сильному дядьке Селидору, прильнуть щекой к его могучей тёплой ладони и затихнуть испуганным маленьким зайчонком…
Из под копыт коня выпорхнула горлица и, набирая высоту, устремилась к дальнему лесу. Извек следил за её трепещущим полётом, пока откуда-то сверху не упала стремительная тень коршуна. Удар, суматошный всплеск крыльев и, в воздухе закружилось облачко лёгких пёрышек. Обременённый добычей, хищник натужно выровнял полёт и закрылатил к своему гнезду.
— Не к добру, — прошептал Извек. — Не иначе, лиху какому-то быть…
Темень застала у старой стоянки. Под бревенчатым навесом, стоймя, сохли припасённые для путников дрова. Кострище чернело былыми угольями и закопченными камнями. Ворон, лишившись седла и уздечки, побрёл к ручейку, цепляя с ветвей крупные листья. Сотник, запалил костер, выудил из сумы хлеб с луком, но куснув пару раз без охоты, засунул обратно. Посидев у огня, перешёл под навес, улёгся на кучу прошлогодних листьев, задремал…
Бледный свет луны выявил тонкий, ползущий по траве ковёр тумана. Всё, чего он касался, тут же замирало в сонном оцепенении. Чуткий Ворон не заметил, как копыта скрылись в призрачной дымке и пелена дрёмы окутала его, притупив и слух, и обоняние. В кустах сверкнули призрачные огоньки. Мерцая в листве, попарно двинулись ближе, и из-под ветвей выступили мавки.[18] Оглянувшись на того, кто остался в зарослях, обе лукаво улыбнулись и приблизились к коню. Погладив дремлющего Ворона, расчесали пальцами густую чёлку, потрепали тёплые уши. Похихикивая, заплели на чёрной гриве по косичке, глянули на спящего Извека. Перешёптываясь шагнули к дружиннику, однако, на полянку выступил леший и погрозил узловатым сучком пальца.
— Нук цыть, бестолковые, не мешайте молодцу почивать. Ему и так маетно… вон, вишь, во сне мечется, да зубами скрипит.
Подковыляв к спящему, присел рядышком и осторожно положил шершавую длань на лоб. Прислушавшись к чему-то, печально покачал косматой головой.
— Эх, добрый молодец, душа неугомонная, нелёгкие дорожки ногам твоим застланы. Приплетён ты ими к земле накрепко, а через беды земли—матери и тебе несладко. — убрав руку, вздохнул. — Да укрепят тебя светлые боги.
Глянув на притихших мавок, поднялся, поманил рукой. Когда те беззвучно приблизились, что-то шепнул обоим. Сверкнул оком на их удивлённые мордашки и добавил уже громче:
— Ему надо! На нём, нынче, многие узелки завязаны.
Мавки кивнули и спешно засучили в воздухе руками. От тумана начали вздыматься зыбкие сполохи, загустели, закружились и, послушные гибким пальцам, сплелись в кольцо. Повинуясь неуловимым мановениям, кольцо скользнуло к Извеку и, скрыв его на миг, тихо растаяло в воздухе.
— Ну, седьмицу—другую, и такой обережный круг не помешает, — вздохнул леший. — А там…
