Милена от неожиданности сделала в воздухе непроизвольный кульбит.
– Он здесь, – прошептала она неизвестно кому и зачем, – Ангел.
Что-то начало раскрываться в голове, как будто на сцене распахивался занавес. Замшевые стены Пузыря, линза окна, звезды и Земля словно расступились, и она оказалась в совершенно ином измерении.
Здесь не было ни света, ни звука, лишь призрачное ощущение соприкосновения. Причем соприкосновение осуществлялось линиями, туго натянутыми между объектами линиями. Сознание простиралось вдоль них, и стоило мысли двинуться, как линии тут же начинали упруго колебаться, подобно струнам музыкального инструмента.
Земля была раненым шаром, аккуратно перебинтованным линиями, идущими от Земли во всех направлениях. Линии соприкосновения уходили к звездам и через восемь минут изгибались, притягиваемые невидимыми узами, в сторону солнечного ядра. Те же линии пронизывали тело Милены и корпус Пузыря, скрепляя их вместе в падении, вечном падении на Землю, в то время как она, тоже падая, постоянно и недосягаемо удалялась от них в пространстве с равной скоростью.
Линии были векторами гравитации. В пятом измерении математическое описание гравитации и электромагнитных явлений абсолютно идентичны. Инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, вес и мысль – одно и то же. Вселенная тоже забавная штука.
«Паутина, – подумала Милена. – Вселенная – огромная сеть, как у паука».
– Привет, привет! – выкрикнул, прорвавшись откуда-то, голос. Звука не было, но слова резонировали с линиями, словно музыка. Восходя из линий и являясь их продолжением, где-то зиждилось иное сознание, отпечатанная в гравитации личность – где-то там, где мысль и гравитация являют собой единое целое.
Ангел подкатывался к ней по линиям, и линии от этого упруго вибрировали. Ангел смеялся, и смех, дрожа, пробегал по линиям. Смех ощущался струнами виолончели, по которым словно бьет глухой ребенок.
– Световые волны, – говорил Ангел. – Рентгеновские волны, радиоволны. Они все здесь. Ну, так что ты думаешь? Разве не прелесть?
– Ты был человеком? – спросила Милена вслух.
– Я-то? – оживленно переспросил Ангел. – Да уж лучше зваться человеком, чем пауком.
У себя в памяти Милена явственно различила лицо. Это Ангел демонстрировал ей свою память. Перед ней предстало лицо рыжеволосого весельчака, уже морщинистое и немолодое. Шею весельчака обматывал синий платок – по моде столетней давности.
– Тебя звали Боб, – определила Милена.
– Можно и так, – откликнулся тот. – Ангел Боб. Это большая честь, Милена, большая честь. Надо ж, а ведь был плюгавым старикашкой, а? Хотя женка у меня тоже была не сахар.
Гравитация донесла еще один образ – жизнерадостной розовощекой женщины с двойным подбородком и ровными искусственными зубами.
– Но, я вижу, тебе это все нравится, – заметила Милена облегченно. Его явно устраивало быть Ангелом.
– Да, ни на что другое бы не променял. Жалею лишь, что дети так и не узнали, как загнулся их старик. – Он опять затронул линии гравитации.
Ему хотелось быть музыкантом. Вечерами после работы он играл в барах. У него было трое детей, фотографии которых он держал на письменном столе, и как раз на них и смотрел во время катастрофы. Фотографии тоже можно было разобрать: трое улыбчивых светловолосых детей с лицами без признаков родопсина.
Ощущалось и кое-что еще. Среди наслоений его памяти и слов колыхалось что-то тяжелое и скользкое, словно рыба в темном омуте.
– Так ты там не один? – догадалась Милена. Боба снабдили частью еще чьей-то личности.
– А это мой дружок, Джордж. Из сильных таких, молчаливых парней. Был в свое время ядерным астрофизиком. – Ангел Боб изобразил звук взрыва.
«Он разговаривает, чтобы меня как-то подбодрить», – поняла Милена.
– Правильно, – не стал скрывать Боб. – Я тебя ничего, не слишком утомляю?
Милена покачала головой.
– Поздоровайся, Джордж. Вот видишь: молчит. Я все за него говорю. Сам бы хоть слово произнес. Хотя нет ничего странного, что нас тут с ним свалило в одну кучу. Только из-за этого меня иногда начинает заносить в астрономические дебри: всякие там парсеки. Ну что, Милена, готова приступить?
Милена снова кивнула. Чувствовалось, что это доставляет говоруну удовольствие.
– Ты вот на что взгляни. Хочу, чтобы ты это видела.
И Ангел вновь устремился в хитросплетение линий.
Все ускоряясь, он проходил их, как волна проходит по веревке, нанизываясь на нее и огибая разом. В линиях при этом возникало своеобразное колебание. Чувствовалось, что он там не один, что там целый сонм Ангелов. Призрачное движение наблюдалось по линиям во все стороны, ко всем звездам. Боб на скорости то и дело проносился мимо своих бесплотных собратьев, а то и сквозь них. Тогда они при столкновении приветственно щекотали друг дружку.
В свете тоже наблюдалось упорядоченное движение. Милена вначале даже не обратила на это внимания. Потом она уловила, как что-то в самих линиях с легким шипением вырывается из солнечной плазмы. Линии бились о землю и играючи отталкивались от ее поверхности, рассыпаясь в пространстве, подобно мелким извилистым зигзагам. Постепенно Милена начала улавливать и их. Чувствовалась стремительность, с какой они разлетаются. Свет был частью линий.
А Боб лихо перелетал с линии на линию, временами соскальзывая, делая кульбиты и сотрясаясь безмолвным смехом Ангела. Он вращался как будто на цыпочках, и вдруг гибко сбирал вокруг себя линии гравитации в пучок. Линии утягивали за собой зигзаги света, также вбирая его внутрь себя.
– Открой-ка глаза, дорогая, – обратился к Милене Ангел.
Она и не догадывалась, что глаза у нее все это время были закрыты. Распахнув веки, она взглянула на Землю как будто заново.
Милена видела планету сквозь линзу гравитации; это было все равно что смотреть на нее через донышко бутылки. Синева морей и белизна облаков, тонкая и гибкая пелерина атмосферы представлялись чередой светящихся нимбов и колец света.
Тут Ангел отпустил линии, и Вселенная будто взорвалась. Рот у Милены раскрылся, и она расхохоталась, как пьяная. Она чувствовала, что глаза у нее искрятся, а голову кружит от восторга.
– Я бы сказал, неплохо, – подал голос Ангел.
– Не то слово! Чудесно! – воскликнула Милена.
– Все дело в духе. Вот именно он мне и нравится. Представляешь, если бы каждый там, внизу, мог все это видеть? В людях сразу исчезло бы все гнусное, вредное, разве не так? Исчезла бы неприязнь, все эти попытки друг друга унизить, вроде: «Твое дело десятое, стой и не рыпайся!» или «А ты кто такой?», – стоит кому-нибудь наступить тебе в трамвае на ногу.
Мысль представляла собой линии, а линии удерживали на отведенных орбитах звезды и Солнце, Землю и Пузырь, скрепляя их в единое целое силами притяжения.
– Мы сами себе выстраиваем концепцию, – рассказывал Ангел. – В том смысле, что… На-ка, взгляни. – И он передал Милене что-то вроде телепатической диаграммы. На ней было видно, как Ангелы возносятся над Землей и одолевают немыслимые расстояния между звездами. Их были целые караваны, странствующие подобно тому, как скользит по паутине капелька росы. Те из них, что летели впереди, передавали картину места, в котором сейчас пребывали, тем, что сзади, и так далее по цепочке, вплоть до Консенсуса. Таким образом составлялась общая ментальная карта линий.
Карта представала в натуральную величину и полностью копировала реальность. Эта реальность вживую олицетворяла все намерения и цели. Тот факт, что некоторые линии были простерты в такой запредельной дали, означал лишь то, что каждый в паутине мог одновременно в этой дали присутствовать. Милена могла коснуться звезд. Чувствовалось, как они мерцают чуть ли не под кончиками ее пальцев.
Был у карты и конец. Некая граница, за которую Ангелы не залетали, несмотря на то что карта разрасталась со скоростью света, колыхаясь, как желе.
