Сойдутся два мужика и давай друг дружке на ушко. А после один брательнику шепнет, другой жинку пужнет, та куме брякнет – и ползут слухи, ползут! Страшненькие слухи: мол, взбеленилась свет-барыня, лютует, аки дикий зверь каркаладил. На кол сажает, живьем кожу сдирает; порванным ноздрям да отрезанным ушам счету нет, а уж порка – то за милость господскую почитай! Вот глаза не выкалывает, языки не рвет, что нет, то нет. Потому – без глаз да без языка слову и делу урон, а оно, слово-то и дело, – царское…
Все – что ни сделай, что ни скажи, как ни взгляни – все у барыни могло за провинность сойти.
И еще говорили, это совсем тихо: до мужского пола барыня жадная сделалась, полюбовников уж сколько поменяла, да все – из благородных, хоть и отощавших фамилий. А барыня-то богата несметно, вот и куражится. Возьмет к себе молодого, а наскучит – прогонит с позором, другого сыщет.
Доходили эти слухи и до Фроськи, но интересовали ее мало. Свое бы житье терпеть дал Бог сил.
Она терпела. Переживать было недосуг, мечтать тоже, да и не оставалось на это мо?чи. Еще до рассвета вскакивала и принималась за работу, глубокой ночью падала, ровно мертвая. Лишь изредка – отчего-то всегда в полнолуние – заснуть не могла, и тогда вставала она, шла к единственной подружке, корове Ласточке, гладила той морду. Корова вздыхала, а во Фроськиной голове проносились видения. Смутно – возвращение тятеньки, бравого солдата. Чуть яснее – как будто вызволяет ее, сиротинушку, из этой неволи маменькин Карла-марла. Вовсе ясно – зима, статный сероглазый красавец зюзя и его тоненькая, словно тростинка, невеста… Почему-то именно так виделись девочке ее давние спасители…
А однажды примерещилась, совсем как наяву, согбенная беззубая старуха с нечесаными волосами и трясущимися руками, покорно ожидающая смерти. Сирота вгляделась – и узнала самоё себя. Тогда она отстранилась от Ласточки, сжала кулачок, что есть силы ударила кормилицу в лоб. Корова медленно повернула голову, посмотрела на Фроську невыразимо печальными глазами, в которых застыли слезы. «Прости», – шепнула девочка.
В ту ночь она, несмотря на страшную усталость, так и не уснула – ворочалась на охапке вонючей соломы и все спрашивала: «За что?» К кому Фроська обращалась, она не смогла бы сказать. Но точно – не к Богу.
Много позже Ангелина Яковлевна – в ту пору она прозывалась Серафимой Петровной Купцовой, нижегородской мещанкой, – прочла сказку «Золушка» и улыбнулась: надо же, до чего похожий сюжет! Только ни фея к ней не пришла, ни принц не поцеловал. Ни хрустальной туфельки, ни бала в королевском дворце – ничего этого не было. Было другое – ночь на Ивана Купалу.
6
Фроське шел шестнадцатый год. Прошлой осенью Малашка выдала замуж рябую Фиску: пора уж было, срам, чтоб девка, какая ни есть, в перестарках осталась. Взял за себя дуру бобыль Прошка: на приданое позарился, а Малашка тоже не прогадала – скудно дала, а он-то и тому радовался.
Должно было бы стать полегче, так нет: паскудники Васятка с Демьянкой входили в силу, отбиваться от тринадцатилетних делалось все труднее.
Вечером накануне Ивана Купалы деревенские девки отправились на ближнее болото – цветы собирать, венки плести; чуть позже потянулась в лес ватага парней – костер разводить. Взяли с собой и Малашкиных байстрюков – да только слова этого, «байстрюк», вслух никто не произносил.
Хлебнув бражки, угомонилась и хозяйка. Пристрастилась она в последний год к хмельному зелью…
Фроська, в кои-то веки раз, оказалась предоставленной сама себе. Все равно боялась, как не бояться, но очень уж хотелось… Девушка выскользнула из хлева, потом со двора, пробежала мимо наглухо заколоченного родительского дома, нырнула в рощицу, вброд преодолела речку повыше того места, где когда-то утопла маменька, и двинулась на болото, да не на ближнее. На ближнем, она знала, уж и цветков- то красивых не осталось, а вот на дальнем – там нехожено-нетоптано…
Что ж, ей-то места всё знакомые, не зря с маменькой столько ходили по грибы, по ягоды.
Солнце спряталось, на небо выкатилась полная луна, огромная и словно бы кровавая. Фроська добралась до дальнего болота, принялась прыгать с кочки на кочку, собирать цветки, один другого краше, на ходу сплетала их в венок.
Уже почти доплела, когда увидела юношу. Высокий, статный, светловолосый, глаза серые, одет во все серебристое – точь-в-точь давний ее зимний спаситель, как мерещилось в видениях, – он стоял на краю болота, совсем неподалеку от Фроськи, и улыбался. Потом из-за деревьев показалась де?вица в легком, будто струящемся сарафане – росточком юноше по плечо, сама тоненькая, гибкая, а волосы тоже светлые, и глаза серые. Только волосы длинные, а на голове небывалой красы венок, сплетенный из крупных золотистых цветков с вытянутыми чашечками. Де?вица слегка наклонила голову, цветки издали тихий мелодичный звон.
– Ох, ну и замарашка! – сказал юноша, глядя на Фроську.
Де?вица певуче рассмеялась:
– Глупый ты, Зорко! Али не признал? Две красавицы на льду, старшая насмерть замерзла, младшая жива-живехонька…
– Ох… – повторил юноша. – И правда… Зорка? же ты, Зимавушка, даром что я Зо?рко…
– Женский глаз… Девушка, пора бы нам и познакомиться! Я Зимава, это Зорко, а тебя как величать, красавица?
Сирота нахмурилась:
– Красавица? Ай надсмехаетесь? – и строптиво вздернула подбородок. – Ну да вам не воду с лица моего пить! Фроськой меня кличут…
– Фроськой? – Зимава изогнула бровь. – Почто ж так, ровно козу аль корову? Ефросиньюшка, вот как надо!
– Красавица, красавица, не сумлевайся! – заверил Зорко. – Глянешь – замарашка, а вглядишься – красавица! Отмыть, да причесать, да принарядить… Ох, не бойся ты нас, не обидим! И в тот раз не обидели, и в этот не обидим!
– Иди к нам, – позвала Зимава. – Тут бочажок, водица в нем гладкая-прегладкая, чистая-пречистая, холодная-прехолодная! Умоешься, посмотришься, как в зеркало, увидишь, какая ты…
– Я и не боюсь, – буркнула Фроська, переступая с кочки на кочку и то и дело поглядывая на чудесный венок Зимавы.
Она и правда успокоилась. Верно ведь говорят: тогда худого не сделали, и ныне, поди, не сделают. Ну а коли что – этакой жизни не больно жалко…
Впрочем, девушка ощущала в себе какую-то силу… опять, как тогда, у проруби, потихоньку наполняло Фроську что-то новое, пока непонятное… и она уже знала: не так-то просто с нею совладать… и предчувствовала: скоро предстоит эту силу проверить… но не сейчас, не на зюзях…
Она выбралась на берег, степенно поклонилась зюзям, они ответили тем же. Звякнул Зимавин венок. Дохнуло холодом и свежестью.
– Вон там, за теми ивами, наш бочажок, – показал Зорко. – Пойдем.
– Пускай сама сходит, – остановила его Зимава. – Не смущай ее… Ступай, Ефросиньюшка. Как управишься, кликни нас.
…Фроська вгляделась в гладкую, и впрямь – точно зеркало, поверхность воды. Ой, страшилище какое… Она нерешительно зачерпнула ладошкой водицы – руку аж заломило холодом, а по бочажку пошла рябь, отражение будто раскололось, не разглядеть целого. Девушка зачерпнула еще, плеснула в лицо, провела по нему. Холодно, холодно!
Но она черпала и черпала, смывала и смывала грязь – с лица, с шеи, с рук, – не давала воде успокоиться, не хотела снова увидеть то отражение. Скинула ветхую одежонку, ступила в бочажок – оказалось не мелко, с головкой. Думала – дух захватит, ан нет, не так и страшно; знать, успела привыкнуть.
Медленно опустилась в глубину, нащупала ногами дно, взглянула вверх – луна, уже не багровая,
