белая-пребелая, причудливо преломлялась в пляшущей воде. Захотелось навек тут и остаться.
«Будет, будет!» – прикрикнула на себя, перекрестившись прямо под водой. Вынырнула, выбралась на бережок, зубы застучали от холода. Собралась одеваться – как была, на мокрое тело.
– Ай искупалась? – послышался ласковый голос Зимавы. – Оставь лохмотья свои, вот тебе сарафан, примерь! На ивушке висит, на ближней веточке… А под ивушкой гребень я положила…
Когда Фроська вышла из зарослей, зюзи в один голос ахнули. Она снова поклонилась, потом встала прямо-прямо, сказала:
– Спаси вас Бог, добрые лю… – Запнулась и поправилась: – Добрые зюзи…
Юноша улыбнулся, дeвица засмеялась, диковинный венок вторил ей.
– Не отдарюсь ведь, – вздохнула Фроська. – За сарафан, за спасение давнее, за добро ваше – не отдарюсь…
– За добро, что от сердца, не отдариваются, – став серьезным, возразил Зорко. – Да и видим мы: тебе, красавица, уж столько досталось, сколько иной старухе за всю жизнь не доставалось… Вот нам и в радость – тебя побаловать…
– Ты ведь, Ефросиньюшка, – вступила в разговор Зимава, – на Ивана Купалу венок плела? На пляски ваши людские, на прыжки через костер собиралась?
– Одним глазком глянуть бы… – подтвердила Фроська. И спохватилась: – Посеяла веночек, голова дырявая! Заново плести придется…
Зимава шагнула к ней, сняла свой чудо-венок, возложила девушке на голову – словно корону.
– Ох, – только и сумела произнести Фроська.
– Пойдешь с нами? – спросила Зимава. – У нас этой ночью тоже праздник, некоторые, – она искоса взглянула на Зорко, – даже упиваются до беспамятства, но то немногие. Веселый у нас праздник, и костер имеется, пойдем? Тут недалече…
– Только костер у нас хоть и яркий-преяркий, – пояснил Зорко, – а из холода сотворен. Красивый – куда там вашему! И не жжется…
Зюзи переглянулись.
– Ты вот что знай, дeвица-красавица, – начала Зимава и остановилась. – Лучше ты, Зорко.
Тот подхватил:
– Ты вот что знай: кто из людей к нам на праздник пришел, кто с нами пил-ел, пел-плясал- веселился, тот с нами и останется. Не по принуждению, а по своему хотению. Завсегда так бывало, ни один уйти не пожелал… Мы-то рады-радешеньки, коли человек добрый – и зюзей станет добрым. Да и хорошо у нас: село наше, Зюзино, – не слыхала?.. Не то чтобы богатое село, а всего вдоволь. Живем – не жалуемся, жизнь у зюзи долгая и вольная. Никого не трогаем, слушаемся одних только стариков своих. А, глядишь, пособить кому требуется – людям али еще кому – пособляем-выручаем… Ну, пойдешь в зюзи? Видишь, мы без обмана, по-честному…
Фроська прикрыла глаза и увидела-услышала как наяву: большая поляна, белым светом луны залитая; изумрудная трава вся в инее, мерцает-переливается – красота, в сказке не сказать; большой костер посредине, языки пламени не красные, а голубые да белые, и веет от того костра не жаром, а свежестью зимней; слышны песни, разносится веселый смех; молодые зюзи, все с золотистыми венками на головах, в развевающихся одеждах, а то и без них, разбегаются, перелетают через холодный костер… Ох, какой соблазн! И верно: прийти туда, да там бы и остаться…
Тайное, не оформившееся еще знание остановило девушку. Она в третий раз отвесила поклон – глубокий-глубокий – и негромко сказала:
– Завидная судьба, да не моя… Простите… Побегу домой… А вас век не забуду!
Зюзи погрустнели, и Зимава молвила:
– Что ж, беги, Ефросиньюшка… Да венок сбереги, хоть один цветок! Станет худо – позвони в него; может, кто из нас и услышит, коли неподалеку случится. Ну, прощай!
– Прощай… – печально произнес Зорко. И сразу повеселел. – Будет нужда в подмоге – звони! Глядишь, и свидимся!
– Прощайте, – ответила Фроська, повернулась и пошла прочь под тихий перезвон зюзиного венка. Пересекла болото, переправилась через речку, миновала рощицу. На Купальную ночь идти совсем расхотелось. Что там смотреть – поганцев Васятку да Демьянку? Да и не до того сделалось: на сердце вдруг навалилась непонятная, невесть откуда взявшаяся черная тяжесть, оно зачастило, заторопило: что-то ох как неладно.
Девушка побежала. На ночной улице ни души; казалось, деревушка вымерла, одни собаки и остались – вон как перебрехиваются из двора во двор!
Фроська влетела в ворота. Тихо скуля и волоча за собой собственные кишки, к ней полз лохматый пес Буранко.
7
Хлев – на заднем дворе, но до самых ворот доносились заполошный птичий гомон и крики растревоженной мелкой скотины. А вот голоса Ласточки, подружки-любимицы, слышно не было. Ай в ночном выпасе? Так ведь с вечера не отправляла ее хозяйка: Емелька-пастух вместе с молодежью в лес подался, через костер сигать.
А сама-то хозяйка что же? Совсем упилась, подумала Фроська, спит непробудно…
Задыхаясь, девушка ворвалась в хлев – и оторопела. Весь шум будто бы смолк для нее, остался один лишь звук – из коровьих ясель. Стон, исполненный непередаваемой муки.
Она приблизилась и увидела во всепроникающем лунном свете: Ласточка, в огромной луже крови, лежит на боку, к ее шее присосалось отвратительное существо, похожее на огромного клопа. Сквозь стоны умирающей коровы Фроська еще различила жадное причмокивание.
Она словно окаменела. Вот чудовище отвалилось от Ласточки, громко рыгнуло, поднялось на ноги. Фроська с ужасом узнала Карлу-марлу… А тот, никого и ничего не замечая, сделал несколько шагов, взмахнул рукой с неведомо как очутившимся в ней ножом, вспорол коровий бок, принялся вырезать печень.
Девушка стряхнула оцепенение, завизжала, бросилась на упыря. Оказалось, за прошедшие годы Карла-марла не потерял ни ловкости, ни силы: сноровисто развернулся на пятках, перехватил девушку, швырнул на изгаженный земляной пол, упал сверху, прижал руки, зарычал зверем, потянулся оскаленной окровавленной пастью к Фроськиному лицу. Она успела заметить безумно сверкающие глаза, рваные ноздри, уродливые складки кожи вместо ушей; успела пожалеть – и выругала себя за это – о слетевшем наземь золотистом венке; потом стало не до всего этого.
Фроська яростно отбивалась, но безумец был гораздо сильнее. Смрад его дыхания уже опалял девушке лицо, она повернула голову, увидела рядом прямо перед собою – руку протяни – огромный глаз Ласточки, уже тускнеющий.
Что-то словно щелкнуло. Фроська отчаянно дернулась, высвободила правую руку, взмахнула ею.
Кисть обернулась небольшими трехзубыми вилами.
Девушка с силой опустила руку.
Потом спихнула с себя тело несчастного карлы, немного полежала, тяжело дыша. Подняла руку, посмотрела – обыкновенная кисть, с ладонью, с пальцами. Встала, склонилась над лежавшим лицом вниз трупом – три глубокие колотые раны в спине, напротив сердца. Поискала нож, нашла и, подчиняясь зревшему в ней непонятному знанию, вырезала у Ласточки левый глаз.
Полоснула ножом по подолу безнадежно испорченного сарафана, отхватила лоскут серебристой ткани, бережно завернула в него глаз, сунула за пазуху. Потом подобрала венок. Цветки раздавленные, мертвые… А, нет, один кое-как уцелел и – вот! – даже звякнул, только сипло. Ефросинья – так она называла себя теперь – выдернула его, повертела в руках, подумала, воткнула в волосы.
И, пошатываясь, вышла из хлева. Надо было бы хоть Карлу-марлу закопать, да только где силы
