Но долго рядом с ним никто не выдерживал.
Почти два года (1915–1916 гг.), на которые пришелся наивысший подъем в творчестве художника, Модильяни жил с английской поэтессой и журналистской Беатрис Хестингс (наст, имя — Эмили-Элис Хэй). Они представляли странную пару. Высокая, статная рыжеволосая красавица в стиле Гейнсборо, всегда элегантно, но причудливо одетая, и Амедео — в живописных обносках, чуть помоложе ее и божественно красивый. Их жизнь была далека от семейной идиллии. Два буйных темперамента скрещивались так, что дрожали стены, летала домашняя утварь и приходилось вставлять стекла. Беатрис была самодостаточной женщиной и обладала многими талантами: выступала как цирковая наездница, писала стихи, прекрасно пела (регистр ее голоса был растянут от сопрано до баса), была одаренной пианисткой, в литературных кругах ее ценили как умного и «беспощадно остроумного» критика. Она, по собственному признанию, «безумно любила своего беспутного друга». Друзья признавали, что только Беатрис могла привести в чувство буянящего Амедео, но она и сама любила выпить.
Модильяни видел в ней двух женщин. Одна была необходима ему — и на картинах она беспомощна, обижена, очень женственна, без эпатажа и бравады. Другую он ненавидел и рисовал как карикатуру — угловатой, недоброй, надутой, колючей. Но талант художника она ценила: «У меня есть каменная голова работы Модильяни, с которой я не расстанусь и за сотню фунтов. А выкопала я эту голову из свалки мусора, и меня же назвали дурой за то, что я ее спасла. Эта голова с покойной улыбкой созерцает мудрость и безумие, глубокое милосердие и легкую чувственность, оцепенение и сладострастие, иллюзии и разочарования, замкнув все это в себе, как предмет вечного размышления. Этот камень читается так же ясно, как Экклезиаст, только его язык утешительный, потому что нет мрачной безнадежности в этой чуждой всякой угрозы, светлой улыбке мудрого равновесия».
После «побега» от Модильяни Беатрис постепенно деградировала, а в его жизнь в 1916 г. вошла юная, тихая канадская студентка Симона Тиру. Она зарабатывала на учебу, позируя многим художникам, но душой и сердцем прикипела к Амедео. Любила его самозабвенно, но с ней он почему-то был особенно жесток. Робкие просьбы девушки быть мягче и меньше ненавидеть ее художник оставил без внимания и сына не признал. (Как утверждает Жанна Модильяни в своей книге об отце, ребенок, родившийся у Симоны и усыновленный после ее смерти в 1921 г. французской семьей, удивительно похож на Амедео и, по всей видимости, является ее сводным братом.)
Модильяни безжалостно расстался с Симоной и больше переживал, что не может работать с камнем. Все чаще его видели безобразно пьяным. Он скандалил, громогласно распевал песни и декламировал, пускался в буйные танцы. Непонимание, непризнание, неприкаянность, нищенское существование таланта выплескивались в неистовстве движений, которые так правдиво передал Жерар Филип в фильме «Монпарнас, 19», сыграв роль проклятого гения. Французы так и звали его «Моди» (maudit — проклятый). Наверное, даже самые близкие друзья, среди которых было немало признанных и отверженных до времени талантов (Л. Зборовский, Д. Ривера, X. Сутин, М. Жакоб, М. Кислинг, Ж. Кокто, П. Гийом, О. Цадлин, М. Вламинк, М. Талов, П. Пикассо, Ж. Липшиц, Б. Сандар и многие другие), не осознавали глубины дисгармонии, царившей в душе художника.
В своем зрелом творчестве (1917–1920 гг.) Модильяни достиг совершенной прозрачности, ясности и насыщенности живописи. Непрерывный, непрекращающийся портретный поток просто поражает. Словно небрежный, в несколько штрихов, набросок раскрывал душу модели. Ж. Кокто сравнивал Модильяни «с теми презрительными и надменными цыганками, которые сами присаживаются за столик и гадают по руке». Он никогда не выходил из дома без привычной голубой папки и карандашей. Спрятаться от его проницательного взгляда не мог никто. Он рисовал без подготовки и без поправок. Друзья, желающие ему помочь, заказывали свои портреты (других заказов он не принимал, а работы дарил или оплачивал ими счета), но не слишком преуспели. Модильяни писал портрет за 3–4 часа, в один сеанс, который оценивал в 10 франков. Знаменитый художник Л. Бакст так говорил о подготовительном рисунке, который Амедео создал в несколько минут: «Посмотрите, с какой точностью это сделано. Каждая черта лица как будто выгравирована иглой, и ни одной поправки!» Каждый рисунок был маленьким шедевром, и Модильяни, словно богач, не скупясь, раздавал их сотнями.
Контраст между гармоничностью и целостностью творческого видения художника и духовной безысходностью глубже всех поняла и оценила Жанна Эбютерн. Амедео познакомился с ней в июле 1917 г. И как можно было пройти мимо этой усердной начинающей художницы, трудолюбивой, спокойной и боготворящей его талант! Он, конечно, порастратил свою юношескую красоту: волос поубавилось, во рту чернели зубы, да и тех недоставало. Только лучистый взгляд и одухотворенность алебастрово-белого лица выдавали прежнего покорителя женских сердец. Для него 19-летняя Жанна была идеальной моделью. Маленькая шатенка с тяжелыми косами цвета темного золота, удлиненными, точно сошедшими с его картин пропорциями лица, шеи, тела и прозрачно-бледной кожей. «…Она казалась радом с ним неожиданной. Она была похожа на птицу, которую легко вспугнуть. Женственная, с застенчивой улыбкой. Говорила очень тихо. Никогда ни глотка вина. Смотрела на всех будто удивленно», — вспоминал И. Эренбург. Ее ум характеризовали как трезвый и скептический, а юмор называли горьким. Она сама была индивидуальностью с превосходными художественными задатками и душу Амедео читала, как книгу. Ради него Жанна оставила свою благополучную семью, которая считала, что полунищий, непризнанный, пьющий живописец, живущий как перекати-поле, и к тому же наполовину еврей, ей не пара. Но тихая девушка обладала такой силой характера, что, полюбив, она оставалась верной и преданной до конца, презрев все трудности, выпавшие на ее долю.
Дом Амедео и Жанны был скорее похож на нищенскую лачугу. Попытки наладить быт были заранее обречены на провал. Модильяни не признавал шкафчиков, полочек, салфеточек. Неудачей окончились и все робкие попытки спасти любимого от главной беды — вина и гашиша. Жанне часто приходилось разыскивать по кабачкам буянящего Амедео и с материнской заботой вести в дом, чтобы он не бродил по ночным улицам. Глядя на его одичалый взгляд, белые губы, исхудалое тело, заходившееся в жутком кашле, ему многое прощали и подносили очередной стакан вина. Жанне часто приходилось терпеть пьяные побои, но она никогда не жаловалась, потому что знала, что за буйным нравом скрывается истекающее болью сердце, непризнанный гений и прекрасный друг. Он обладал таким даром понимания людей, что за всю жизнь с ним не рассорился ни один человек.
Жанне не удалось заставить Амедео серьезно заняться своим здоровьем. В марте 1918 г. Л. Зборовский, добровольный маршан («торговец картинами»), посвятивший свою жизнь Модильяни, и примирившиеся с дочерью родители отправили их на лечение в Ниццу. Жанна ждала ребенка, и Амедео поехал скорее ради нее. Здесь 29 ноября родилась девочка, которую назвали, как и мать. «Очень счастлив», — писал Модильяни родственникам в Ливорно, но свое отношение к жизни не изменил. В письме к Зборовскому он откровенничал: «Ах, эти женщины!.. Лучший подарок, который можно им сделать, это ребенок. Только не надо с этим спешить. Им нельзя позволять переворачивать вверх дном искусство, они должны ему служить. А наше дело следить за этим».
А ведь Жанна была не только преданной женой, но и талантливой художницей, о чем свидетельствуют ее, к сожалению, немногочисленные пейзажи и портреты Модильяни и Марка Талова. Но в первую очередь она была любимой моделью для Амедео. Он создал множество ее портретов и карандашных рисунков. Все работы художника в этот период отличаются особой просветленностью и наиболее гармоничны из всего, что он создал. Чего нельзя сказать о его жизни. Когда озабоченные Зборовские твердили Жанне, что Амедео нужно спасать, она медленно и убежденно произнесла: «Вы просто не понимаете — Моди обязательно нужно умереть. Он гений и ангел. Когда он умрет, все сразу это поймут».
Ничто уже не могло изменить неизбежного, и Жанна понимала это как никто. Ни неожиданно возросший спрос на его картины (особенно за пределами Франции), ни крошка-дочь, которую он любил, ни ожидание рождения второго ребенка. Смерть стояла на пороге. Жанна и Амедео знали это. Зборовский случайно увидел две незаконченные картины Жанны: на одной она вонзала себе нож в грудь, на другой падала из окна…
В середине января Модильяни, привычно пьяный, бродил по Парижу за молодыми художниками, а затем заснул на заснеженной лавочке. Домой он вернулся на рассвете и слег. Жанна, не позвав никого на помощь, молча сидела рядом. Удивленные тишиной друзья, де Сарте и Кислинг, вызвали врачей. Диагноз был неутешительный: нефрит и туберкулезный менингит. 22 января Амедео перевезли в «Шаритэ» —
