Мы будем счастливы знать, что ты вместе с парижскими богословами штудируешь труды Аристотеля и сочинения наших собратьев, дабы отточить свой дар красноречия в высоком духовном свете.
Это еще не все, что рассказал мне Годуин.
Дальше он написал о том, что устроил себе тяжелейшее испытание, какого еще не было в его жизни.
«Ты прекрасно понимаешь, моя возлюбленная Флурия, — писал он, — что для отца мое решение примкнуть к нищенствующему ордену стало самым жестоким воздаянием. Он сразу же написал нашим родственникам и попросил, чтобы они окружили меня женщинами и удержали, пока я не очнусь и не отброшу эту дикую фантазию, желание стать нищим бродячим проповедником, одетым в лохмотья. Но не сомневайся, моя благословенная, ничего подобного просто не могло случиться. Я уже на пути в Париж. Отец от меня отрекся. Я без гроша, и я мог бы приехать и жениться на тебе. Но я принял обет священной бедности, если говорить словами Франциска, которого мы почитаем так же, как и нашего основателя Доминика. Отныне я буду служить только Господу и королю, как того требует наш настоятель».
Он продолжал: «У меня было только две просьбы к моим наставникам. Во-первых, я попросил позволения сохранить прежнее имя Годуин, точнее, принять его в качестве нового имени, потому что Господь называет нас новым именем, когда мы вступаем в новую жизнь. И второе — чтобы мне и дальше позволили писать тебе. Чтобы получить последнюю милость, мне пришлось открыться братьям. Я показал моим наставникам несколько твоих писем, и они не меньше, чем я сам, были очарованы твоей одухотворенностью и любовью. На обе просьбы мне ответили согласием. Теперь я твой брат Годуин, моя благословенная сестра, я люблю тебя как одно из нежнейших и благороднейших созданий Господа, и мои чувства чисты».
Не скрою, это письмо потрясло меня. Вскоре я узнала, что другие люди тоже были изумлены. К счастью, писал он мне, его родственники сочли его совершенно безнадежным, блаженным или идиотом. Поскольку ни в том ни в другом для них не было проку, они сообщили отцу, что никакие проклятия не заставят Годуина отказаться от жизни среди братьев-миноритов, к которым он примкнул.
От него ко мне шел тот же поток писем, что и прежде. Это была хроника его духовной жизни. В своей новообретенной вере он еще сильнее, чем раньше, стал походить на представителей моего народа. Тот молодой человек, любитель чувственных наслаждений, когда-то пленивший меня, сделался серьезным богословом, таким же, как мой отец. Нечто огромное и неописуемое словами соединяло в моих глазах этих мужчин.
Годуин писал и о своих усердных занятиях, и о молитвенной жизни, и о том, что он подробно изучает житие святого Доминика, основателя братства, и о том, как он чудесным образом испытал на себе любовь Господа. Теперь в его письмах не было ни тени осуждения. Когда он приехал в Рим, у него находились лишь недобрые слова в адрес себя самого и тех, кто его окружал. Теперь же Годуин, по-прежнему остававшийся моим Годуином, писал о том, что повсюду, куда ни взглянет, он видит чудеса.
И вот я спрашиваю вас: могла ли я рассказать этому Годуину, этому удивительному святому человеку, в какого превратился мой прежний возлюбленный, что у него в Англии растут две дочери и обе они воспитываются в идеалах иудейской веры?
Я уже говорила вам, что мой отец не запрещал нам переписываться. Сначала он думал, что это продлится недолго. Но поскольку письма приходили и приходили, я зачитывала их отцу, и не без причин.
Мой отец — ученый-богослов, как я уже говорила. Он не только изучал комментарии к Талмуду, сделанные великим Раши, но и много переводил на французский, чтобы помочь студентам, которые хотели знать содержание, однако не владели древнееврейским языком Талмуда. Поскольку отец ослеп, большую часть переводов под его диктовку писала я. Еще он хотел перевести на латынь, если не на французский, сочинения великого еврейского ученого Маймонида.
И меня нисколько не удивило, когда Годуин начал писать мне на те же темы: о том, что великий учитель Фома, принадлежавший к его ордену, читал кое-что из Маймонида на латыни, и как ему, Годуину, хотелось бы ознакомиться с этим трудом. Годуин знал древнееврейский язык. Он был лучшим учеником моего отца.
Шли годы. Порой я зачитывала отцу письма Годуина, и весьма часто комментарии моего отца к трудам Маймонида и даже заметки по христианской теологии находили свое отражение в моих письмах Годуину.
Сам отец никогда не просил написать Годуину от его имени, но мне кажется, он все лучше узнавал и все больше любил этого человека, когда-то, как считал отец, предавшего своего учителя и его дом. Таким образом, отец даровал ему прощение. По крайней мере, прощение было даровано мне. И каждый день, прослушав лекцию моего отца, закончив записывать под диктовку его размышления или помогать в этом деле его студентам, я уходила к себе в комнату и садилась за письмо Годуину, рассказывала ему о жизни в Оксфорде и обсуждала с ним все.
Время от времени Годуин спрашивал, почему я не выхожу замуж. Я отвечала неопределенно, что заботы об отце занимают все мое время, а иногда просто писала, что не встретила пока подходящего человека.
За это время Лия и Роза подросли и стали очень милыми девочками. Но теперь позвольте перевести дух, потому что, если я не поплачу сейчас о своих дочерях, я не смогу продолжать.
После этих слов она разразилась слезами, и я понимал, что ничем не могу ее утешить. Она замужняя женщина, правоверная иудейка, и я не смел дотронуться до нее. Этого было не принято. Подобные вольности запрещены.
Но когда Флурия подняла голову и увидела слезы на моих глазах — слезы, не понятные до конца мне самому, потому что они лились на протяжении ее рассказа о судьбе Годуина и ее собственной судьбе, — они утешили ее, как и мое молчание. И она продолжила рассказ.
10
ФЛУРИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ
Брат Тоби, если вы когда-нибудь познакомитесь с Годуином, он вас полюбит. Если Годуин не святой, то святых не существует. Как щедр Всевышний, да будет Он благословен, пославший мне такого человека как Годуин, а потом и Меира, а теперь и вас!
Итак, я рассказывала, что девочки подрастали, с каждым годом становились милее и проникались все большей любовью к деду. Для него, слепого, дети были даже большей радостью, чем для многих зрячих.
Но позвольте сообщить еще пару слов об отце Годуина. Этот человек умер, так и не простив Годуину его вступления в орден доминиканцев и, разумеется, оставив все свое состояние старшему сыну Найджелу. На смертном одре он взял с Найджела клятву, что тот никогда не увидится с братом. Найджел, человек проницательный и широких взглядов, пожал плечами и дал обещание.
Так писал мне Годуин, потому что после похорон отца Найджел сразу же отправился во Францию, чтобы навестить брата. Он скучал по Годуину и любил его. Ах, когда я думаю о наших письмах, они кажутся мне глотком свежего воздуха, хотя на протяжении всех прошедших лет я не могла рассказать Годуину, какую радость доставляли мне Лия и Роза. Я накрепко заперла эту тайну в своем сердце.
Я стала женщиной, в жизни которой есть три великие радости, которая слушает три великие песни. Первой песней были ежедневные занятия моих прекрасных дочерей. Второй песней было чтение и записи под диктовку моего обожаемого отца, часто полагавшегося в этом на меня, хотя многие студенты с готовностью читали ему. Третьей песней были письма Годуину. Все три песни сливались в маленький хор, утешавший, развивавший и облагораживавший мою душу.
Не считайте меня жестокой из-за того, что я скрывала рождение детей от их отца. Не забывайте, что было поставлено на кон. Хотя Найджел и Годуин помирились и начали переписываться, я понимала, что из моего признания не выйдет ничего, кроме несчастья для всех.
