Позвольте мне еще рассказать о Годуине. Он подробно писал мне о своих занятиях и диспутах. Преподавать теологию разрешалось только людям старше тридцати пяти лет, но в Париже он регулярно читал проповеди перед огромными толпами, у него появилось множество приверженцев. Он был очень счастлив, снова и снова повторял, что хочет счастья для меня, и настойчиво спрашивал, отчего я не выхожу замуж.
Он писал, что зимы в Париже такие же холодные, как в Англии, и братья мерзнут. Однако раньше, когда он был богат и мог купить сколько угодно дров и вдоволь еды, он не знал того счастья, какое узнал сейчас. Его волновало только одно: как живу я, удалось ли мне тоже познать счастье.
Я читала об этом, и невысказанная правда больно давила на меня. Ведь я была счастлива, потому что мои дочери сидели у меня на коленях.
Постепенно я осознала, что хочу рассказать Годуину о них. Мне хотелось, чтобы он узнал, какие прекрасные цветы любви благополучно расцвели и становятся все краше в своей невинности под заботливой опекой.
Еще более болезненной эту тайну делало то, что Годуин продолжал с рвением заниматься древнееврейским языком. В Париже он часто вступал в диспуты с учеными иудеями, ходил к ним домой, брал у них уроки, вел с ними беседы — точно так же, как много лет назад, когда он ездил между Лондоном и Оксфордом. Годуин по-прежнему любил наш народ. Конечно же, ему хотелось обратить в христианство тех, с кем он дискутировал, однако он питал огромное уважение к проницательному уму своих собеседников и высоко ценил их упорное желание придерживаться собственного образа жизни. Он часто повторял, что в этом образе жизни он порой видит куда больше любви, чем в поведении некоторых студентов, изучающих теологию в университете.
Много раз я хотела признаться ему во всем, но, как я уже объяснила, меня останавливали следующие мысли. Прежде всего, Годуина глубоко огорчило бы то, что он покинул меня беременной. Во-вторых, как многие отцы-иноверцы, он может испугаться того, что его дочери воспитываются в иудейской вере. Нет, он не осудил бы меня за мой поступок и не испугался бы за их души, но он хорошо знал, как часто наш народ терпит гонения и жестокости.
Два года назад он узнал о происшествии в Линкольне, когда расследовали дело маленького святого Хью. Мы откровенно писали друг другу о том, что угроза нависла над евреями в Лондоне. Если нас в чем-то обвиняют в одном городе, буря ярости может разразиться и в другом. Ненависть к евреям и ложь о нас распространяется, как чума.
Эти страхи и заставляли меня хранить мою тайну. А вдруг Годуин узнает, что его дочерям угрожает опасность погромов и убийства? Что он будет делать?
В конце концов мне пришлось все ему открыть, и причиной этого стал Меир.
Меир пришел в наш дом точно так же, как Годуин много лет назад: чтобы учиться у моего отца. Как я уже говорила, слепота отца не останавливала поток идущих к нему учеников. Тора была записана в его сердце, как мы это называем, а комментарии к Талмуду он изучал столько лет, что выучил их наизусть. Все комментарии к Талмуду, сделанные Раши, он тоже знал наизусть.
Старейшины из оксфордской синагоги постоянно являлись к отцу за советами. Он даже мог рассудить их споры. Его друзья из числа христиан обращались к нему за помощью в самых простых делах: закон запрещал ростовщичество, и когда людям нужны были деньги, они спрашивали у отца, как можно достать необходимое без процентов и без учетных записей. Но об этом я говорить не хочу. Я сама никогда не распоряжалась своим имуществом.
Вскоре после того, как Меир стал учеником отца, он уладил все мои дела, и мне больше не приходилось думать о материальных проблемах.
Вы смотрите на мою роскошную одежду, на этот головной убор, на это покрывало — все вполне соответствует образу богатой дамы, кроме разве что нашивки из тафты на моей груди, обозначающей принадлежность к иудеям. Тем не менее поверьте, я никогда не интересовалась материальными вещами.
Вы осведомлены о том, почему мы ссужаем деньги королю и его подданным. Вы все знаете. Вероятно, вы знаете также, что король запретил давать деньги в рост, но есть различные обходные пути, и у нас на руках по-прежнему остаются, с позволения короля, многочисленные долговые расписки.
Итак, моя жизнь была полностью посвящена отцу и дочерям, и я не ожидала, что Меир захочет жениться на мне. Конечно же, я не могла не заметить, что Меир красивый мужчина с прекрасными манерами и живым умом. Это заметила бы любая женщина, это заметили даже вы.
Когда Меир просил моей руки, он очень почтительно сказал моему отцу, что не желает лишать его моего общества и моей любви и надеется, что мы все вместе переедем в Норвич, где Меир только что получил в наследство дом. В Норвиче у него было много знакомых и родственников, он дружил со здешними богатыми евреями, а их в городе немало — вы сами видели, сколько здесь каменных домов, они сразу же бросаются в глаза. Вы понимаете, почему мы строим дома из камня, нет нужды объяснять.
Отец к тому времени почти полностью утратил зрение. Он мог догадаться, что солнце встало, мог определить, что наступила ночь, но меня и моих дочерей узнавал только после мягкого прикосновения. Так же сильно, как он любил нас, ему нравилось наставлять Меира, направлять его ученые занятия. Ибо Меир изучает не только Тору и Талмуд, но и астрологию с медициной, а все эти науки в прошлом очень интересовали отца. К тому же Меир поэт, он воспринимает мир глазами поэта, он видит красоту повсюду, куда ни кинет взгляд.
Если бы Годуин родился евреем, он был бы копией Меира. Однако я говорю глупости, поскольку Годуин — поток, слившийся из множества удивительных ручейков, как я уже объясняла. Годуин входит в комнату, как целая толпа народу, заброшенная к вам бурей. Меир появляется тихо, по-кошачьи. Они похожи и в то же время совершенно разные.
Мой отец сразу же согласился на мой брак с Меиром и был готов ехать в Норвич, где, насколько он знал, еврейская община процветала и давно царил мир. Со времени чудовищных событий, когда иудеев обвинили в убийстве маленького святого Уильяма, прошло почти сто лет. Да, люди приходили к гробнице и в молитвенном экстазе с ужасом смотрели на нас, но у нас уже было много друзей-христиан, и давние подозрения постепенно забывались.
Но как я могла выйти замуж за Меира, не сообщив ему правды? Как я могла оставить между нами ложь, утаить, что у моих дочерей есть живой отец?
Нам было не у кого спросить совета — во всяком случае, так считал мой отец. Он тоже размышлял об этом и не хотел, чтобы я принимала предложение, пока не решена эта проблема.
И что же я сделала, как вы думаете? Ничего не сказав отцу, я обратилась за советом к тому, кому я доверяла и кого любила больше всех в мире, — к Годуину. Я обратилась к человеку, при жизни ставшему святым для своих братьев в Париже, к великому ученому, познающему науку о Господе. Я написала ему и задала свой вопрос.
Я рассказала ему все, написав письмо на иврите, как делала часто.
«Твои дочери прекрасны и душой, и сердцем, и телом, — писала я ему, — но они считают, что их отец умер. Тайна сохранена так тщательно, что Меир, попросивший моей руки, даже не подозревает правды.
И вот сейчас я жду решения от тебя, человека, давно перешагнувшего грань, за которой рождение этих детей не может причинить тебе страдания или беспокойство. Это так же верно, как и то, что драгоценные девочки благословенны. Скажи, что мне ответить на предложение Меира? Могу ли я стать его женой, не рассказав ему обо всем?
Можно ли утаить подобный секрет от мужчины, который приносит в наш брак только нежность и доброту? И теперь, когда ты все знаешь, чего ты хотел бы для наших девочек в сокровенных глубинах своей души? Если хочешь, вини меня, ведь я не рассказала тебе, что эти прелестные юные женщины — твои дочери. Обвини меня сейчас до того, как я выйду замуж за другого.
Я открыла тебе правду и должна признаться, что чувствую громадное, хотя и эгоистическое, облегчение, и бескорыстную радость. Должна ли я открыть дочерям правду, когда они станут старше? И что мне ответить сейчас этому славному человеку, Меиру?»
Я заклинала его принять мое признание, которое не должно стать для него потрясением, и от всего сердца дать мне совет, как поступить.
