примешивался слабый кладбищенский запах. Запах моря с запахом могил, что может быть естественнее?
– Кто этот виртуоз? – спросила я и снова поцеловала его.
Он не сопротивлялся. Я подняла руку, дотронулась до его лба, переносицы, на которой сошлись прямые густые брови. Мягкие расчесанные брови. Темные широкие, но не кустистые, ладонь защекотали его длинные ресницы.
– Кто так играет? – спросила я. – Это ведь ты? Мы можем протиснуться сквозь толпу? Позволь мне тебя увидеть.
– Это не я, дорогая, нет, хотя я мог бы дать ему небольшую передышку, в чем ты скоро сама убедишься. Идем же, увидишь сама. Вон я стою, среди зрителей. Еще один его обожатель. В руке свеча, я слушаю и испытываю дрожь, как все остальные, когда он играет, этот гений, любящий вызывать в зрителях дрожь, любящий зрелища кладбища, освещенного свечами. Кто он такой, по-твоему, кого я приехал послушать так далеко от Вены, проделав путь по опасным итальянским дорогам – видишь, какие грязные у меня волосы, как обтрепалось пальто. Ради кого я мог проделать этот долгий путь? Конечно, только ради того, кто зовется дьяволом, одержимым, Маэстро, Паганини.
Я разглядела живого Стефана с горящими щеками и глазами, в которых отражались два одинаковых свечных огонька, хотя в руке у него не было свечи, он сжимал рукой в перчатке запястье другой руки и слушал.
– Только, видишь ли, – произнес мой призрак рядом со мной, отворачиваясь от толпы. – Только, видишь ли… это не совсем одно и то же.
– Понимаю, – ответила я. – Ты на самом деле хочешь, чтобы я все это увидела, ты хочешь, чтобы я поняла.
Он покачал головой, словно не в силах справиться с ужасом, а затем, запинаясь, сказал:
– Я до сих пор на них ни разу не взглянул.
Музыка теперь звучала тихо; ночь подходила к концу, забрезжил рассвет. Я повернулась. Я попыталась разглядеть могилы, толпу. Но тут произошло нечто совсем другое.
Мы оба, призрак и путешественница – возлюбленная, мучительница, воровка (кем еще я там была?), – мы оба были невидимыми зрителями, оставшимися без места, но я по-прежнему продолжала держать в руках скрипку, крепко прижимаясь спиной к его груди, а он так и не разомкнул своих объятий. Его губы прижались к моей шее. Я устремила взгляд вперед.
– Так ты хочешь, чтобы я увидела?..
– Да поможет мне Бог.
Глава 12
Это был узкий канал; гондола свернула с Большого канала на узенькую полоску темно-зеленой вонючей воды между рядами тесно стоящих дворцов с мавританскими окнами, бесцветными в темноте. Огромные тяжеловесные фасады уходили под воду во всем своем великолепии и высокомерии, это Венеция. Стены по обеим сторонам были покрыты густым илом, так что при свете фонарей казалось, будто Венеция поднялась из морских пучин, выставляя под лунный свет ночное гниение со зловещей амбицией.
Я впервые оценила изящество гондолы, этой длинной лодки с высоко задранным носом, хитро скользящей между каменных глыб под раскачивающимися шаткими фонарями.
Молодой Стефан сидел в гондоле и о чем-то жарко беседовал с Паганини.
Сам Паганини, казалось, тоже был захвачен разговором. Паганини с огромным крючковатым носом и большими выпуклыми глазами, как на многих картинах, в этих глазах горящая драма легко побеждала уродство, создавая ауру магнетизма.
В нашем невидимом окне в тот мир призрак, что был рядом со мной, содрогнулся. Я поцеловала пальцы, сжавшиеся на моем плече.
Венеция.
Из высокого забранного ставнями окна, распахнувшегося в ночь идеальным желтым квадратом, швыряла цветы женщина, она что-то кричала по-итальянски, и свет лился на бутоны, сыпавшиеся на виртуоза, и еще долго звенели слова, выкрикнутые особым итальянским крещендо:
– Будь благословен Паганини за то, что он играл бесплатно для мертвых!
Слова, как бусины на шее: середина опускается ниже остальных, а тихий вдох приходится на последнее слово – мертвых.
Остальные вторили этому крику. Наверху распахнулись другие ставни. По крыше бежали люди и сыпали из корзин розы в зеленую воду перед лодкой.
Розы, розы, розы.
От сырых камней вверх взвился смех; в дверях затаились слушатели. В переулках сновали неясные тени, по мосту, под которым проезжала гондола, пробежал какой-то человек. С середины моста свесилась женщина, оголив свою грудь при свете проплывающего фонаря.
– Я приехал, чтобы поучиться у вас, – сказал Стефан, сидящий в гондоле, обращаясь к Паганини. – Я приехал с котомкой за плечами, без отцовского благословения. Я должен был услышать вас собственными ушами. Это не была дьявольская музыка – будь прокляты те, кто так говорит, – это было волшебство, да, древнее волшебство, но дьявольского в нем ничего нет.
Паганини громко рассмеялся, сверкнув в темноте белками глаз. К нему прильнула женщина, так тесно, что казалось, у него слева вырос горб, и только пучок рыжих кудряшек змеился по его плащу.
– Князь Стефановский, – произнес великий итальянец, идол, байронический скрипач, сиречь совершенство, романтическая любовь юных дев, – я слышал о вас и вашем таланте, о вашем венском доме, в котором сам Бетховен представляет свои произведения, слышал, что когда-то Моцарт приходил давать вам уроки. Знаю я вас, богатых русских. Вы черпаете свое золото из бездонных царских сундуков.
– Поймите меня правильно, – взмолился Стефан мягко, уважительно, отчаянно. – У меня есть деньги, чтобы хорошо вам заплатить за эти уроки, синьор Паганини. У меня есть скрипка, собственный Страдивари. Я не осмелился привезти свою скрипку, так как ехал сюда день и ночь, ехал один по почтовым дорогам. Но у меня есть деньги. Я должен был сначала вас послушать, я должен был убедиться, что вы примете меня, что сочтете меня достойным…
– Но князь Стефановский, неужели я должен просвещать вас в истории царей и их князей? Ваш отец никогда не разрешит вам учиться у крестьянина Никколо Паганини. Ваша судьба – служить царю, как издавна повелось у вас в семье. Музыка была всего лишь времяпрепровождением в вашем доме. О, только не надо обижаться, я знаю, что сам Меттерних… – Он наклонился к Стефану и зашептал: – Сам счастливый маленький диктатор играет на скрипке, и играет хорошо, и я тоже играл для него. Но недопустимо, чтобы князь стал тем, кем стал я. Князь Стефановский, я живу этим, своей скрипкой! – Он показал на инструмент в футляре из полированного дерева, очень похожем на крошечный гробик. – А вы, мой красавец русский, должны жить по русским традициям и исполнять русский долг. Вас ждет военная служба. Почести. Служба в Крыму.
Хвалебные крики над головами. Факелы в доке. Дамы в шуршащих платьях мчатся по другому, более крутому мосту. Лифы расстегнуты, чтобы продемонстрировать в ночи розовые соски.
– Паганини, Паганини.
И снова розы летят вниз, а он смахивает их, напряженно вглядываясь в Стефана. Прильнувшая к его боку женщина под плащом сверкнула белой ручкой в темноте и направила ее между ног Паганини, начав перебирать там пальцами, словно играла на лире или на скрипке. Он, видимо, даже не обратил на это внимания.
– Поверьте мне, я хочу получить ваши деньги, – сказал Паганини. – Они нужны мне. Да, я играю для мертвых, но вы ведь знаете о моей бурной жизни, о судебных исках и прочих осложнениях. Но я крестьянин, князь, и не откажусь от своих скитаний, чтобы заточить себя в какой-нибудь венской гостиной вместе с вами – о, эти критичные австрийцы, скучающие австрийцы, те самые австрийцы, которые не дали даже Моцарту заработать на хлеб и масло. Кстати, вы хорошо знали Моцарта? Нет, вам нельзя оставаться со мной. Меттерних, можно не сомневаться, уже успел послать кого-то на ваши поиски в ответ на просьбу вашего отца. Если я ввяжусь в эту историю, то меня просто обвинят в какой-нибудь отвратительной измене.
Стефан был раздавлен, он склонил голову, и в его глубоко посаженных глазах поблескивали огоньки, отражавшиеся от неподвижной, но блестящей воды.
