– Да, и Страдивари, Большой Страд, о котором вы рассказывали. Привезите его. Я не стремлюсь забрать скрипку у вас. Видите, у меня тоже есть Страдивари. Но я хочу сыграть и на том инструменте. Я хочу послушать, как вы на нем играете. Привезите его и отцовское благословение, а со слухами мы справимся сами. Можете путешествовать со мной.
– Вы обещаете мне это, синьор Паганини? – Стефан впился зубами в нижнюю губу. – Я располагаю приличной суммой, но однако не состоянием. Если вы мечтаете о русских экипажах и…
– Нет-нет, мальчик. Вы не слушаете. Я говорю, что позволю вам путешествовать со мной и находиться рядом, куда бы я ни поехал. Я вовсе не стремлюсь стать вашим фаворитом, князь. Я бродяга! Таков я и есть, знаете ли. Виртуоз! Передо мной распахиваются двери благодаря тому, что я играю; мне не нужно дирижировать, сочинять, посвящать кому-то свои произведения, городить постановки с визжащими сопрано и скучающими скрипачами в оркестровой яме. Я Паганини! А вы будете Стефановским.
– Я раздобуду ее, я раздобуду скрипку, я заручусь отцовским словом! – пообещал Стефан. – Для него выплачивать содержание – это пустяки.
Он широко улыбнулся, а маленький человечек подошел и покрыл его лицо поцелуями, как типичный итальянец, а может быть, это было чисто по-русски.
– Храбрый красавец Стефан, – сказал он.
Стефан, взволнованный, вернул ему драгоценную скрипку. Взглянув на свои руки, он увидел многочисленные перстни, все с драгоценными камнями. Рубины, изумруды. Сняв один, он протянул его маэстро.
– Нет, сынок, – сказал Паганини. – Мне он не нужен. Я должен жить, должен играть, но тебе нет необходимости подкупать меня, чтобы заручиться моим обещанием.
Тогда Стефан обхватил Паганини за плечи и поцеловал. Маленький человечек зашелся громогласным хохотом.
– Не забудь про скрипку, обязательно ее привези. Я должен взглянуть на этого Большого Страда, как его называют, должен сыграть на нем.
И снова Вена.
Безошибочно узнаваема по чистоте: каждый стул позолочен или выкрашен в бело-золотистые цвета, паркетные полы безукоризненны. Отца Стефана я узнаю сразу, он сидит в кресле у камина, прикрыв колени медвежьей шкурой, и смотрит на сына, тут же в шкафах лежат скрипки, как и раньше, хотя это не тот великолепный дворец, который сгорел, а какое-то временное жилье.
Да, им пришлось там поселиться до переезда в Петербург. Я спешно вернулся, умылся и послал за чистой одеждой, прежде чем подойти к городским воротам. Смотри, слушай. Он действительно выглядел совершенно по-другому, разряженный в яркую одежду по моде того времени, элегантный черный камзол с красивыми пуговицами, жесткий белый воротник и шелковый галстук, никаких лошадиных хвостов или чего- то подобного, волосы блестят и по-прежнему не острижены, но это от долгого пути, хотя и могут служить признаком грядущего отречения от привычного окружения, как волосы современных рок-музыкантов, с одинаковой страстностью выкрикивающих слова «Христос» и «Изгой».
Он боялся отца, который сердито смотрел на него, сидя у огня:
– Виртуоз, бродячий скрипач! Ты думаешь, я приводил в свой дом великих музыкантов, чтобы они обучили тебя этому, чтобы ты потом убежал с проклятым, одержимым дьяволом итальянцем! С этим мошенником, выделывающим фортеля своими пальцами, вместо того чтобы играть ноты! У него кишка тонка, чтобы сыграть в Вене! Пусть им наслаждаются итальянцы. Те, кто выдумал кастратов, способных брать любые ноты, арпеджио и крещендо!
– Отец, просто выслушай меня. У тебя пятеро сыновей.
– Нет, ты так не поступишь, – заявил отец, встряхивая седовласой шевелюрой, рассыпавшейся по плечам. – Прекрати! Как ты смеешь, ведь ты мой первенец. – Но тон его был мягок. – Тебе известно, что царь вскоре призовет тебя на твою первую военную службу. Мы служим царю! Даже сейчас я завишу от его решения восстановить нас в Петербурге! – Он заговорил тише, смягчая голос сочувствием, словно разделявшие их годы придали ему мудрость, позволявшую жалеть своего сына. – Стефан, Стефан, у тебя есть долг перед семьей и императором. Я подарил тебе несколько игрушек для развлечения, а они стали твоей неистребимой страстью!
– Ты никогда не считал их игрушками, наши скрипки, наши фортепьяно, ты привез сюда лучшие инструменты для Бетховена, когда он еще мог играть…
Отец наклонился в своем большом кресле, чересчур широком и приземистом, а потому явно габсбургском. Он отвернулся от огромного красивого камина, доходящего до разрисованного потолка, огонь в котором скрывался за блестящей белой решеткой из глазурованной эмали с ослепительными золотыми завитушками.
Мне казалось, что мы с моим призрачным гидом находимся в этой же комнате, совсем рядом с теми, кого мы так прекрасно видели. Большие широкие окна, запах сдобы, немножко сыровато, но воздух чист.
– Да, – сказал отец, явно с трудом стараясь и дальше говорить по-доброму, резонно. – Я действительно приводил тебе величайших музыкантов, чтобы они учили тебя, развлекали и сделали твое детство ярким. – Он пожал плечами. – Я и сам, как ты знаешь, любил сыграть с ними на виолончели! Я все делал для тебя, твоих сестер и братьев, как это когда-то делали для меня… на стенах моего дома, прежде чем сгореть, висели портреты, выполненные величайшими художниками, и у тебя всегда была самая роскошная одежда и лучшие лошади в нашей конюшне, да, лучшие поэты читали тебе стихи, и Бетховен, несчастный Бетховен, я привел его в дом для тебя и для себя. Но не в этом дело, сын мой. Тобой распоряжается царь. Мы не торгуем в Вене! Мы не таскаемся по тавернам и кофейным домам, где только сплетничают и клевещут! Ты князь Стефановский, мой сын. Сначала тебя пошлют на Украину, как когда-то меня. Ты проведешь там несколько лет, прежде чем тебе доверят более важную государственную службу.
– Нет. – Стефан отпрянул.
– Не делай самому себе больнее, – устало произнес отец, тряхнув седой гривой. – Мы так много потеряли, так много. Почти все, что удалось спасти, мы продали, чтобы покинуть этот город, а ведь только здесь я был счастлив.
– Отец, тогда пусть твоя собственная боль подскажет тебе правильное решение. Я не могу и не хочу отказаться от музыки для какого-то там императора, хоть далекого, хоть близкого. Я родился не в России. Я родился в комнатах, где играл Сольери, куда приходил петь Фаринелли. Умоляю. Мне нужна моя скрипка. Просто отдай мне ее. Отдай мне скрипку. Отпусти меня без гроша в кармане, и пусть все знают, что ты не смог переломить мое упрямство. Тогда на тебя не падет позор. Отдай мне скрипку, и я уйду.
Отец слегка изменился в лице, посуровев. Кажется, где-то рядом прозвучали шаги. Но ни тот, ни другой не обратили на них внимания, продолжая смотреть друг на друга.
– Не теряй самообладания, сын. – Отец поднялся с кресла, медвежья шкура соскользнула на ковер. Вид у него был царский: атласный халат с меховой оторочкой, сверкающие перстни на каждом пальце.
Он был столь же высок, как и Стефан, видимо, в них не было ни капли крестьянской крови, только выходцы с севера, смешавшись со славянами, могли породить таких великанов под стать Петру Великому, настоящие князья.
Отец приблизился к нему, затем отвернулся, бросил взгляд на яркие лакированные инструменты, лежавшие за стеклом богато расписанных в стиле рококо низких шкафчиков. Стены этой комнаты были забраны шелковым штофом, и длинные золоченые полоски поднимались вверх к стенному своду под потолком.
Полный набор инструментов для струнного оркестра. От одного взгляда на них меня охватила дрожь. Но я не смогла отличить эту скрипку среди прочих.
Отец вздохнул. Сын выжидал, видимо приученный не плакать, как он мог бы плакать при мне и как плакал сейчас, находясь со мной в невидимом пространстве, из которого мы наблюдали за происходящим. Я услышала его вздох, но затем разыгравшаяся сцена захватила все мое внимание.
– Ты не можешь уехать, сын мой, – сказал отец, – и разъезжать по миру с этим вульгарным человеком Не можешь. И скрипку ты не получишь. У меня сердце разрывается от того, что приходится говорить тебе это. Но ты замечтался, не пройдет и года, как ты будешь молить о прощении.
Стефан едва мог унять дрожь в голосе, глядя на инструмент.
– Отец, пусть мы и спорим, но скрипка все равно принадлежит мне, это я вынес ее из горящей комнаты,
