Раньше здесь была булочная Деренкова. На чертеже, посланном Горькому, Алексей Максимович пометил дом этот цифрой три… Ване казалось, что в эту минуту может случиться чудо: вот-вот на крыльце появится Лёша Пешков. Нет, не появился. Ваня заглянул в подвальное окно — в пекарню. Там огромные корыта, разрушенная печь, земляной растрескавшийся пол. Здесь Лёша когда-то месил тесто ночью, а рано утром, повесив через плечо тяжёлую корзину с булками, разносил их по городу — в «Марусовку», университет, по квартирам. На дне корзины часто лежали запрещённые книги, которые надо было передать в надёжные руки.
А каким трудным был для Лёши 1887 год. Кругом безработица, беспорядки. Студенты университета собираются на сходку. Одного из зачинщиков этой сходки В. И. Ульянова ночью забирает полиция. Вскоре сажают в тюрьму и друзей Лёши — Плетнёва, Рубцова, студента Евреинова.
Пешков один остался. Без друзей. А тут ещё полюбил он красивую девушку, дочь хозяина, и та пренебрегла им, простым рабочим. Жить надоело. 12 декабря Пешков написал записку и поздно вечером пошёл на Фёдоровский холм у Казанки. В пути он встретил ночного сторожа, старика-татарина Мустафу Юнусова. Тот разговаривал с бродячим котёнком. «Возьми его, дедуся, — попросил Пешков, — спрячь за пазуху, а то замёрзнет»… Немного погодя старик услышал выстрел в побежал к обрыву над Казанкой. Там, на крутом откосе, лежал этот парень в крови. О котёнке позаботился, а сам себя не пожалел. Старик Мустафа доставил его в больницу. Лёше сделали операцию. Хорошо хоть пуля не задела сердце.
Когда же Пешков поднялся, церковники вызвали его в монастырь, на суд. Лёша сказал им: «Не тревожьте. Не то повешусь, на монастырских воротах!» Его тут же отлучили от церкви на семь лет…
«Вредные эти церковники, — подумал Ваня. — Как ни старались, а победить не смогли такого парня. И как ещё посмеялся над ними Горький! Что значит рук не опускать…» Ваня тоже не скиснет… А вот, наконец, и больница.
Едва приоткрыв тяжёлую дверь с медной ручкой, Ваня проскользнул в приёмную. Там из окошка выглянула тётя в белом колпаке.
— Передачу, мальчик? — поинтересовалась она, придвинув поближе к себе корзину, плетёную из гладких белых прутьев. — Кому? В какую палату?
— Пустите меня к Николаю Филипповичу, тётя. К учителю… Пожалуйста…
— К учителю? Его вчера, как тяжелобольного, перевели в четырнадцатую палату. К нему нельзя, мальчик.
— Почему?
— Карантин. Да и спят ещё все больные. Давай, что принёс.
— Нет, я сам, тётя.
— Сказала же: нельзя! Карантин. Если не понимаешь сказанного, прочти вот, — и, указав на стену, сердитая тётя громко захлопнула дверцу.
Нет, Ваню так легко уйти не заставишь. Выждав минуту, он позвал:
— Тётя!
Маленькое окошко снова приоткрылось:
— Что ещё?
— А на каком этаже четырнадцатая палата?
— На третьем. Второе окно с краю. Ступай в сад — увидишь.
— Спасибо.
— На здоровье. Только не вздумай кричать в саду, как заблудший козлёнок!
Зачем же кричать? Он, побывавший в самой церкви, сумеет забраться на третий этаж и без крика. Ну-ка, посмотрим…
Вскоре Ваня уже глядел на полураскрытое окно нужной ему палаты. Только вот как туда подняться; кирпичная стена такая гладкая, не залезешь. Неужели уйти отсюда, не увидев Николая Филипповича, не узнав о его здоровье?
Загадочная встреча
Усевшись в тени под забором, Ваня посмотрел на верхний этаж. Водосточная труба, вообще-то, кажется крепкой. Три этажа, если по три метра на каждый, — всего девять метров. А если упадёшь?.. Но зачем сейчас думать об этом? Надо подняться! Карниз второго этажа вроде бы надёжный. Свёрток можно взять в зубы… Стоп! А вон у правой стены от земли тянется длинная пожарная лестница на крышу. Окон там нет — никто не увидит. Подняться наверх и оттуда по трубе или вон по той колонне — к третьему этажу. Спускаться — не подниматься, куда легче.
Ваня затянул ремень потуже, сунул бумажный пакет за пазуху и, мягко ступая, как выходящий на ковёр цирковой борец, подошёл к железной лестнице. До первой перекладины руками не достать. Ваня с резвостью кошки прыгнул кверху, но лишь кончиками пальцев задел железо лестницы. Прыгнул ещё раз, и ещё. Нет, не ухватиться! Пока прыгал, совсем запыхался. Если так бессмысленно тратить силу, то, поднявшись наверх, можешь и свалиться. Как мешок. После и костей не соберёшь…
Вдоль забора, невдалеке, Ваня увидел битые кирпичи. Ага, собрать их и сложить под лестницей — лишь бы хватило встать на цыпочки. Так и сделал. Ухватившись руками за перекладину и извиваясь, как обезьяна, он полез наверх. Сердце гулко билось. Перекладины были прочные — хотелось карабкаться по ним всё выше и выше. Дышалось наверху легко, не то, что внизу. Нахохлившись, дремали под карнизом воробьи — такие здесь большие… А вот и крыша. Р-раз! — Ваня покинул лестницу, лёг на живот и посмотрел с крыши вниз. Балкон третьего этажа был совсем недалеко. Вот он — впору бы туда спрыгнуть. Ощущая дрожь во всём теле, Ваня свесил ноги с крыши. Но где же колонны балкона? Так долго не провисишь. Кажется, кисти рук оторвутся — будто их кто-то захлестнул бечёвкой и тянет кверху. Неужели Ваня сорвётся? Ведь колонна должна быть где-то рядом. Ах, вот она! Теперь, качнувшись, он обхватил её ногами. Разжал одну руку, затем другую — и вскоре тело его плавно заскользило вниз.
Упёршись наконец ногами в каменный выступ, Ваня вздохнул и осмотрелся. Золотистое солнце сияет в небе, таком просторном, что нет ему конца и края. Временами лёгкий ветерок доносит запах каких-то лекарств и цветущей сирени.
Две пунцовые бабочки с жёлтыми крапинками на крылышках порхают у самого балкона, словно приглашая Ваню двигаться дальше. Надо ведь ещё пройти по карнизу и приблизиться к четырнадцатой палате. Ну, это уже не трудно. Лишь бы только не увидели.
Вот и приоткрытое окно четырнадцатой палаты. На подоконнике в банке с водой цветы сирени. Ваня раскрыл белую раму и, вытащив из-под рубахи бумажный свёрток, позвал:
— Николай Филиппович! Вы здесь?
Ответа не было.
Ваня, просунувшись в окно, заглянул в комнату. Слева кровать пуста. Справа — на другой кровати кто-то лежит, накрывшись одеялом. Кто ж это? Вот он шевельнулся и, нехотя сбросив одеяло, начал подыматься. Лицо его бледное-бледное, губы серые, как ласточкин хвост, а глаза потускнели, запали. Николай Филиппович? Не может быть. У того ведь волнистые волосы, переливаются, как шёлк. А этот стриженый — гладкая голова у него, как у подростка. Но почему он улыбается, глядя на Ваню?
— Кабушкин?! — удивился больной, спустив ноги с кровати. — Непоседливая душа… Пролез-таки. Откуда же ты, Жан? Кажется, так тебя называют твои друзья.
— Оттуда, — кивнул Ваня вверх, на крышу.
— А если бы сорвался?
— Ни за что, Николай Филиппович. Руки у меня цепкие.
— Ну, ну. Забирайся в комнату. Если не пускают в дверь, можно и в окно, — улыбнулся учитель.
Ваня перевалился через подоконник и спрыгнул на пол. От запаха лекарств и ещё больше от изумления, что увидел учителя таким похудевшим, он совсем растерялся.
Здоровье, видать, у Николая Филипповича незавидное. Вот он, обессиленный, тяжело задышал и снова лёг в постель, закрыв глаза.
— Вам плохо, Николай Филиппович?
