— А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала…
Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели.
Я оставил графине рукопись, спросил, успеет ли она до моего отъезда прочитать и завизировать. Она махнула рукой: «Перевели, и слава Богу! Зачем еще читать. Посмотрю немного…»
Поехали по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра Невского на Рю Дарю. Мария Всеволодовна осталась в машине, сказала, что болят ноги и она помолится отсюда. Я купил две свечи. Одну протянул Елизавете Владимировне. Она поставила свечу Богоматери и на выходе сказала, что ее сын Мишель был помощником регента в этом соборе и имел казенную квартиру во дворе, когда учился в университете.
С Мишеля всё и началось. Нас познакомил мой зам Дима Кузнецов, мы напились в ресторанчике Дома писателя и решили издать книгу мишелевой бабушки-графини. А потом нас, уже трезвых, показали по телевизору в передаче «Монитор», и мы, сидя у меня в кабинете, рассказали телезрителям о своих планах. Вот, дескать, русские и в эмиграции остаются русскими, пишут воспоминания о России, их читает весь мир, и скоро русский читатель сможет открыть книгу русской графини, ставшую французским бестселлером 1988 года.
Мы проехались по Парижу, и меня отвезли в тихий старинный городок под Парижем, где Мишель купил квартиру, обставил ее, но жить еще не начал. Он дал мне ключи, а сам продолжает налаживать культурные связи в Ленинграде. Хорошая квартирка — первый этаж двухэтажного дома, внутренний дворик, аккуратно мощенный булыжником, а над домом — гора с замком. В этой квартире сейчас и нахожусь.
Нашел на схеме свой городок — последняя станция голубой линии метро — St-Remy-Les-Chevreuse; если по-русски, то нечто святое, под Козловым городом.
Вышел на улицу. Прошелся по городку. Подсвеченные витрины, товары диковинные в изобилии. Ни души. Только звук моих шагов по булыжной мостовой. Замок на горе светится. Речушка журчит. Постоял на мостике, покурил.
Думал ли я десять лет назад, что окажусь в Париже? Прямо так не думал, но что-то подсказывало: прорвемся…
Закрыл деревянные ставни. Поужинал, принял душ, ложусь спать.
Перед выходом на улицу М. В. спросила дочку: «Как на дворе, тепло?»
И еще она говорила за ужином: «Расизм нужен! Как в природе: тысячи насекомых летают, а не перекрещиваются. Тысячи растений существуют, пыльца с них слетает, а чужой цветок не оплодотворяет… Так и люди должны».
Париж нравится. Я себе в Париже не нравлюсь. Денег двести долларов, и почему-то всё хочется купить. Теперь еду в метро в свой Свято-Козловск.
Звонил Саше Богданову, переводчику, мило поболтали. Он посоветовал не комплексовать и нажимать на французов, чтобы они меня кормили, поили, снабдили проездной карточкой, телефонной картой и возили, куда я захочу. Прием, одним словом, за их счет.
— Здесь так принято, — сказал Саша. — Иначе ты через три дня без франка в кармане останешься, а в долг здесь не дают. И вообще, тебя не поймут и не оценят. Они только понт понимают. Ты небось, не с пустыми руками приехал — водка, подарки, ложки-матрешки…
Я сказал, что не с пустыми руками. Привез кое-что.
— А они тебе в лучшем случае сувенир подарят. Так что тряси их, пока не поздно. Скажи: «Я, дескать, интересуюсь, кто мне расходы компенсирует? Издательство или ваша семья?» Иначе, тебя не поймут.
Вечер. Еду в уютном вагоне «RER» — пишу на коленке, никакой тряски.
Устал. Накануне только и было разговоров, что будет прием. Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду, Димитрий Николаевич — будет прием. С намеком, что желудок лучше оставить пустым. Вот, думаю, поем на русский манер — первое, второе, третье. Пироги, закуски.
Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и обеда мне все равно не избежать — это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами.
Но обеда никто не предложил. Зато предложили в универсаме попробовать бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши.
Вин — сортов пятьдесят. Бери любое, никакой очереди. Про остальное изобилие не говорю — это надо видеть.
И грустными показались наши добывания продуктов накануне тех дней, когда мы приглашали Мишеля на обеды. Ольга жарила рыночных кур, творила салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги…
Притащили мы домой все эти вина-сыры-ананасы-бананы, и только воды попили: «Часов в шесть будет прием. Виталий Каневский будет — кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто… — Е. В. сняла крышку с кастрюли. — Вот, — говорит, — это блюдо рататуй! Можете понюхать, как вкусно пахнет: баклажаны, томаты, кабачки, лук, морковка. Будем есть во время приема…»
И тут меня ненавязчиво, между прочим, спросили, какие у меня планы до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по Парижу, я вас не задерживаю. Мне еще за маман надо съездить и шторы из стирки получить. Да, говорю, конечно, стремлюсь погулять по Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице.
И пошел. Влетел в ближайшую булочную, купил длинный батон за шесть франков, бутылку воды, сел в скверике и — хрясь! — сжевал его.
…Собрались гости. Иван Свечин, сын белого генерала; его француженка-жена — тугая брюнетка с живыми глазами; бабушка Мария Всеволодовна.
Мы с Ваней сидели тет-а-тет в креслах, и приборы, не слишком нагруженные едой, нам приносили туда, не требуя сесть за стол. Ваню в семье графини уважают, немного заискивают перед ним — большой начальник. Как я догадался, он помогал графине издать книгу и стать звездой. К тому же его предок собрал коллекцию фотографий царской России, которую недавно печатал «Огонек».
Каневский не приехал — он ругался с французским продюсером из-за денег.
А бабушка всё злорадствовала по поводу отсутствия продуктов в России.
— Димитрий Николаевич, а сыр в России есть?
— Нету сыру, — опережала меня ее дочь Елена.
— Вот видите, сыру нету! А сколько его раньше было! Вкушайте, Димитрий Николаевич, сыр.
«Как говорил доктор Пастер, — философствовала графиня Мария Всеволодовна, — микроб — это ничто. Среда — это всё». Она рассуждала о коммунизме в России.
«Как говорил Александр Федорович Керенский — вы, конечно, слышали о нем? — она долго и вопросительно смотрела на меня. И, дождавшись кивка, победоносно вещала: — Он говорил, что бороться с коммунизмом бессмысленно. Его победит сама жизнь».
«О, Ленин, это ужасное имя. Как хорошо, что снова будет Петербург. Говорят, его скоро вынесут из Мавзолея, это правда? А что сделают с Мавзолеем? Ведь это огромное сооружение… Может быть, там устроят общественную уборную?»
Я не привез черного хлеба, т. к. перед моим отъездом в Ленинграде были проблемы с хлебом. Это ее очень обрадовало. Она всем рассказывала. Имеет право…
Потом стали есть ананас.
— Наслаждайтесь, Димитрий Николаевич, ананасом. В России, наверное, нет ананасов?
Тут я наплел такого, что они примолкли. Я сказал, что бананами, ананасами и прочими тропическими фруктами у нас торгуют на каждом углу, стоят они копейки и стали нашим национальным бедствием. Все улицы завалены пустыми коробками, пацаны кидаются апельсинами, как снежками, бьют окна, общественность ропщет… Всё дело в том, что Советский Союз стал наконец-то получать долги от южных стран за поставки вооружения. Ленинградский порт забит судами-рефрижераторами, ананасы по нашей бесхозяйственности разгружают в самосвалы и везут (не к столу будет сказано) прямо на свинофермы.
