Прошел почти год с того времени, как отец оставил Покровское. Он был похож на бродягу. Истощен, оборван. Его не смогла бы узнать и жена.
Отец говорил, что тогда он «не видел себя», то есть ему было совершенно все равно, как он одет, даже голод не слишком донимал его, хотя есть удавалось не каждый день.
Он постоянно молился. «Но и враг не дремал», — говорил отец, рассказывая о том времени. Вместо Казанской Божьей Матери ему являлись образы женщин-соблазнительниц.
Интересно, как отец писал в «Житии…»: «Видению не нужно верить, это недоступно нам. Хотя бы оно на самом-то деле было, за это Господь простит, за неверие даже маленьким подвигом простит, но как от врага в прелесть впадешь, то это спрашивается как все равно, как у какого-нибудь злого помещика потерял какие-нибудь вещи. Очень, очень осторожно нужно с этими видениями, до такой доведут низкоты, то есть до забвения, что не будешь помнить ни дни, ни часы, и в такую впадешь гордость, и будешь настоящий фарисей. Трудно странничкам бороться со врагом. Когда я шел странничать в Киев, то уходил утром без обеда, это был мой устав. Злодей враг завидовал всему моему доброму делу; то он являлся в виде нищего, а все-таки знатно, что не нищий, а враг в тумане. Я успевал в то время крестным знамением себя осенять, и вдруг исчезал, как прах. То мне казал, что деревня еще более как 30 верст, смотришь из-за леску и вышел на долинку — тут и село. Экой сатана! То являются помыслы нечестивые, усталость неописанная, голод невысказанный, жажда питья неопределенная, я догадывался, что это опять от врага, нередко падал на дороге, как будто по кочкам иногда, — все это искушение! Приблизишься к селу, звон раздается, я своими прыткими ногами и частой походкой, уже в храм. Вот мне первую мысль враг задает: то стань на паперти, собирай жертвы — дорога далекая, денег много надо, где возьмешь; то помолись, чтобы тебя взяли обедать и накормили послаще. Хвать безумной головой, уже херувимский стих поют, а я еще не был, не предстоял, не соединялся с Господом! Дай я не буду больше! Так мне пришлось с этими помыслами бороться целые года».
И там же: «Не будем верить сновидениям, кроме Божией Матери и Креста».
Он клал бессчетные поклоны, бил себя палкой, стегал ремнем. Боль вытесняла похоть и заполняла стыдом.
Чем сильнее он старался изгнать прельстительниц из сознания, тем, казалось, настойчивее они возвращались, пока он не падал на землю в изнеможении. Он терпел поражение в одной битве за другой, не находя покоя.
Не желая признать поражение, он боролся, каждый день заново начиная свою битву на рассвете и оплакивая поражение на закате.
В «Житии…» отец пишет: «Ах, враг хитрый ловит вообще спасающихся…»
В глазах всего мира отец был грешником, и, с точки зрения церковных законов, он, несомненно, грешил, но я предпочитаю думать, что милосердный Господь в сердце своем может найти оправдание грешнику, уступавшему силам, противиться которым не во власти человека.
Отец пытался сделать то, что удавалось лишь немногим. Я думаю о нем не как о грешнике, а как о человеке, который предпринял попытку и потерпел неудачу. А кто может осудить человека за попытку? Разве лучше вообще не прилагать никаких усилий? Откуда человеку знать, что такое карабкаться в гору, если он никогда и не пытался?
В «Житии…» читаем: «Как дыроватый мешок не сохранит в себе жито, так и мы, ежели не будем друг друга прощать, а будем замечать в другом ошибки, сами же находиться к нему в злобе, то есть судить».
А у Гурко нашла я следующее определение: «Смолоду обнаружил он бурный темперамент, проявлявшийся то в повышенной религиозности и столь присущем русскому человеку богоискательстве, то в чрезвычайной физической страстности, переходящей в эротоманию. Впрочем, медицина давно установила сочетание у людей экзальтированных религиозного фанатизма с повышенной половой страстностью.
Как бы то ни было, у Распутина уже в молодые годы чередовались периоды крайнего разгула с приступами покаяния, молитвенного экстаза и влечения к паломничеству по святым местам.
В Распутине совмещались две крайности — явление, свойственное русской природе и имеющее основой бурную страстность. По меткому выражению Достоевского, про таких лиц «никогда вперед не знаешь, в монастырь ли они поступят, или деревню сожгут».
Интересное место есть и у Евреинова, немало потрудившегося для развенчания отца, но вынужденного все-таки признать: «Возбуждение полового инстинкта в связи с религиозной экзальтацией и вообще с молитвенным подвигом — общеизвестный факт. «Художественное делание молитвы Иисусовой, — говорит епископ Феофан Затворник, — иного ввергает в прелесть мечтательную, а иного, дивно сказать, в постоянное пехотное состояние». По его же словам, теплота («теплое чувство»), сопровождающая сосредоточенную в сердце молитву, нередко соединяется «со сладостью пехотною». «Какое странное явление, — говорит епископ Игнатий (Брянчанинов), — по-видимому, подвижник занимается молитвою, а занятие порождает похотение, которое должно бы умерщвляться занятием». Связь полового чувства с религиозным вскрыл, еще задолго до фрейдовского учения о сублимации первого из них во второе, проф. Р. Краффт-Эбинг, полагавший, на основании ряда исследований, что «религиозное и половое состояние аффекта обнаруживают на высоте своего развития единогласие в качестве и количестве возбуждения». О «склонности человека связывать свою эротику с религией, приписывая первой божественные источники и выдавая ее за продукт веления свыше», говорит определенно проф. Форель во втором томе своего исследования «Половой вопрос». Распутин являл крайне красноречивый пример подобной «склонности». Не свободна от половых представлений и жизнь святых».
Я раньше не говорила об этом прямо, теперь скажу. Меня упрекали и продолжают упрекать в безоглядной вере в отца, в его святость. Да, я верю в него и верю ему. Кто способен различать смыслы, тот поймет. Он стремился к святости и иногда бывал близок к ней (например, когда исцелял и предсказывал). Но путь его был прерван. На той же части пути, которую ему дали пройти, он подвергался испытаниям. И преодолевал их всякий раз. Не его вина, что недоброжелатели громоздили перед ним все новые и новые препоны.
Среди недоброжелателей отца особенно Труфанов усердствовал в описании «прелюбодеяний». Но он же передает и такое: «Распутин рассказал мне следующее. «Я бесстрастен. Бог мне за подвиги дал такой дар. Мне прикоснуться к женщине али к чурбану, все равно. Хочешь знать, как я этого достиг? Вот как! Я хотение направляю отсюда, из чрева, в голову, в мозги; и тогда я неуязвим. И баба, прикоснувшись меня, освобождается от блудных страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя; оне боятся лишиться девства или вообще греха, вот и обращаются ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такие же бесстрастные, как и я».
Кто из ругателей отца сможет повторить это о себе?
Теперь легко перейти к рассказу о том, как отец в странствиях попал к хлыстам.
История этой секты необычна. Пожалуй, ни одна другая духовная организация не окружена таким количеством легенд и прямой лжи, как эта. Ее основал в семнадцатом веке Данила Филиппов, человек, безусловно, выдающийся. Куда бы он ни шел, к нему льнули новые ученики и последователи, еще более рьяные, чем он сам. Фанатизм часто оборачивался приступами истерии.
Хлысты соблюдали жесткую дисциплину. Их обряды отличались от канонических церковных, поэтому они подвергались гонениям со стороны правительства. Спасал секту обет молчания. Никто не мог ничего рассказывать посторонним о том, что делается в корабле (так называли хлысты свою общину). Но как бы они ни таились, тайное становилось явным.
Надо заметить, что хлысты не сумели сохранить чистоту веры. После смерти Филиппова кормщиком (главой общины) стал некий Радаев, который, будучи по натуре развратником, изменил все направление развития секты. Он заявил, что им правит Божья воля, что через него говорит Святой Дух и что поэтому его учение истинно и безусловно. Он ввел новые обряды, не многим отличающиеся от оргий, и сам был непременным их участником.
Собрания обычно проходили в особом молельном доме, в большой комнате. Это — непременное условие. Потому что главный обряд хлыстов — радения — напоминает общий танец вокруг главного лица. Считается, что во время этого танца на таким образом молящихся снисходит благодать и они прозревают. Радеющие, и даже мужчины, доходят до исступления. Многие полагают, что заканчивается эта
