шевелюрой, она была почти такого же высокого роста, как и он. Ее звали Прасковья Федоровна Дубровина, Параша. Моя мама.
Начались ухаживания и все, что им сопутствует. Женихались они месяца три, после чего отец заявил своим родителям, что хочет жениться.
Те особенно не противились. Разузнав все хорошенько о семье Дубровиных (а она появились в деревне незадолго то этого), убедившись, что дело чистое, решили — пирком да и за свадебку.
Может быть, они были бы более привередливыми и настаивали на том, чтобы их сын взял кого-нибудь побогаче, но уж очень хотелось родителям поскорее образумить сына. А что способно заставить выбросить из головы всякие глупости, если не женитьба?
Дождались нужного времени, когда полагалось справлять свадьбу.
Мама была доброй, основательной, сейчас бы сказали, уравновешенной. На три года старше отца.
Начало семейной жизни было счастливым. Отец с усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству.
Потом пришла беда — первенец прожил всего несколько месяцев.
Смерть мальчика подействовала на отца даже сильнее, чем на мать. Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным.
Его преследовала одна мысль: смерть ребенка — наказание за то, что он так безоглядно «тешил плоть» и так мало думал о Боге.
Он молился. И молитвы утишали боль.
Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына.
Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом — с промежутком в два года — дочери Матрена, или Мария, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя.
Отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двухэтажный дом, самый большой в Покровском.
Работа, заботы о детях облегчили душу, а время, известный врачеватель, доделало остальное.
Но когда в доме воцарился покой, отцу начали сниться странные сны. То ли сны, то ли видения — Казанская Божья Матерь. Образы мелькали слишком быстро, и отец не мог понять их смысла и значения.
Беспокойство нарастало. Отец мрачнел, избегал разговоров даже с близкими.
Душа терзалась.
Князь Жевахов, как и многие, встречавшиеся с отцом, но не знавшие его близко или просто достаточно, написал о нем. Рядом с по преимуществу предвзятыми мнениями относительно личности отца, у Жевахова есть близкие моему пониманию заметки. Кажется, сейчас они как нельзя более кстати.
«Есть люди, для которых недостаточно найти себя: они стремятся найти Бога. Они успокаиваются только тогда, когда найдут Бога, когда будут жить и растворяться в Нем. Они постигают уже слова апостола Павла: «кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое».
Жаль только, что никто из писавших об отце (и обер-прокурор Синода Жевахов в их числе) не смог приложить подобное понимание к нему в положительном смысле.
Опять прав оказался отец, говоря про таких: «Буква запутала ему голову и свила ноги, и не может он по стопам Спасителя ходить».
Так и получилось — «Он идет вперед, а они остаются сзади».
Как-то раз, возвращаясь с мельницы, куда отвозил зерно, отец подвез молодого человека. Разговорившись с ним, узнал, что попутчик — студент-богослов Милетий Заборовский. Спросил у него совета, что делать, рассказал о видениях. Тот просто ответил:
— Тебя Господь позвал. Господь позвал — ослушаться грех.
Милетий посоветовал идти в монастырь в Верхотурье:
— Тамошние монахи помогут.
Отец стал сокрушаться, что не знает грамоты. Милетий сказал:
— Ученость не в счет. Была бы вера тверда.
В «Житии…» читаем: «Вот ученость для благочестия — ничего! То есть я не критикую букву — учиться надо, но к Богу взывать ученому не приходится. Он все на букве прошел». «Кто в миру не ученый, а жизнь толкнула на спасение, тот, по всей вероятности, больше получит дарования: что ни делает, да успеет!»
— Как же семья? — спросил отец.
— Решай, — ответил Милетий.
Доехали до деревни.
Дома — родители, жена, трое маленьких детей. Что делать? Мука мученическая, да и только.
Отец говорил, что он тогда явственно услышал слова из Евангелия от св. Луки: «Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими.
Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия».
Решение оставить дом далось отцу нелегко. Но ослушаться — еще тяжелее.
Простояв ночь на коленях перед иконой Казанской Божьей Матери, отец сказал себе:
— Иду.
Моя бедная мама видела, что с отцом что-то творится. Но понять ничего не могла. Первое, что пришло в голову — отец разлюбил ее.
Отец не делился с женой мыслями. Да и не принято было говорить с женщинами о чем-то, кроме хозяйства и детей. Поэтому когда он все-таки заговорил с ней о том, что намерен идти в монастырь, она от неожиданности онемела. Она ждала каких угодно слов, только не этих.
Сказала:
— Поторопись.
Об этом мне рассказала сама мама в один из приездов в Петербург к нам с отцом. Я, совсем девочка, тогда была уверена, что мама рассказывает мне об этом, чтобы показать — она разделяла стремления отца.
Мама была доброй женщиной, очень терпеливой. Она всегда уважала отца, сносила все тяготы, связанные как с жизнью вместе с ним, так и с разлукой.
Когда я стала взрослой настолько, чтобы видеть кроме своих представлений и все в действительности происходящее вокруг, поняла — мама хотела сказать, как ей было трудно отпускать отца. Наверное, она не поверила ему, не могла поверить. Она сказала: «Поторопись», чтобы не тянуть объяснение, от которого не ждала ничего хорошего. Никаких сантиментов. Она оставалась одна с тремя детьми на руках, а здоровый мужчина, ее муж, уходил. Какая разница, куда?
Как к месту у князя Жевахова пришлись слова апостола Павла: «Древнее прошло, теперь все новое»… Но когда речь заходит о моем отце, предметом обсуждений становилось непременно старое, а новое будто теряется или не имеет значения.
В заметках об отце, ставших теперь известными, да и в тех, которые передаются устно, обрастая попутно небылицами, это особенно видно.
Вот Ковалевский. Беру его, потому что он все-таки сдержаннее других: «Прежде его обычным занятием были пьянство, дебош, драки, отборная ругань. Бывало, едет он за хлебом или за сеном в Тюмень, возвращается домой без денег, пьяный, избитый и часто без лошадей. Такая жизнь продолжалась до тридцати лет. Все это время среди односельчан он слыл за пьяного, развратного человека.
Перемена с ним произошла внезапно. Он вдруг резко изменил свое поведение. Сделался набожным, кротким, перестал пить, курить, начал бродить по монастырям и святым местам».
Не спорю — и пьянки, и ругань, и драки. Но только одно слово — «обычно» — и картина вырисовывается мерзостная. А что было рядом с этим? Да и плохое — было ли оно совершенно таким, каким его изображают?
Отец написал в «Житии…»: «Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-нибудь разбойником, и все стремятся его осмеять».
