— Почему? — Байхин оторопел: зачем тому, кто уже наречен мастером, добровольно искать ученического Посвящения? Да и как могло случиться, чтобы кто-то был назван мастером прежде, чем учеником?
— После как-нибудь расскажу, — нетерпеливо ответил Хэсситай. — Теперь не время. Не отвлекайся на посторонние разговоры.
Легко сказать — не отвлекайся! Когда в твоей судьбе грядет бесповоротная перемена, пусть даже и самая желанная, о ней и думать-то боязно — не то что говорить. Так и тянет поболтать о чем угодно — о вине, о еде, о городских новостях или, наоборот, о преданиях замшелой старины, — лишь бы не о том, что должно свершиться с минуты на минуту.
— Мне нужно что-то сделать? — враз севшим голосом произнес Байхин. — Ну... приготовиться как-то?
— Все уже сделано, — ответил Хэсситай. — Умыться ты уже умылся, во все новое оделся...
Так вот зачем Хэсситай его в баню поволок! Не только в себя прийти после выступления, не только грязь смыть и усталые мышцы размять! Вот зачем и одежду купил!
— А все прочее я заранее запас, — продолжал Хэсситай. — Можно начинать.
— П-прямо сейчас? — прошептал Байхин.
Исполнение мечты было таким близким и неотвратимым, что на какую-то долю мгновения его охватила мучительная печаль. Осталось совсем немного... вот только руку протянуть... и та вселенная, где он так жарко мечтал сделаться киэн, умрет... умрет, и ее больше никогда не будет... а взамен народится совсем другая вселенная — та, в которой существует Байхин, полноправный ученик киэн... ведь это так естественно — скорбеть о гибели целого мира...
— Прямо сейчас, — кивнул Хэсситай. — Подай мне вон те три чашки.
Байхин чуть было не брякнул — мол, как же три, когда нас двое! Но ведь не мог Хэсситай оговориться... едва ли он и вообще на это способен. Уж лучше не возражать, а делать что велено.
Нет, Хэсситай не оговорился. Он налил вина во все три чашки да еще посмотрел, поровну ли, — и лишь тогда перевел озабоченный взгляд на Байхина.
Затем он вынул из сумки канат и уложил его посреди комнаты аккуратной окружностью.
— Становись на колени, — повторил он, указывая в центр круга. Байхин послушно подогнул колени и опустился на холодный деревянный пол.
Хэсситай выложил перед ним шарики в ряд, поставил по обе стороны от них по чашке вина, а с третьей в руках плавно опустился на колени напротив Байхина. Эту чашку он поставил подле себя.
— Кланяйся, — тихо велел он. — Земно. Три раза.
Байхин трижды поклонился, уперев руки в пол. Требование отдать поклон потертым деревяшкам почему-то не показалось ему ни смешным, ни странным, ни даже чрезмерным. Воин почитает свой меч — не с большим ли правом комедиант почитает орудия своего ремесла?
Хэсситай обмакнул кончики пальцев правой руки в чашке с вином и окропил его каплями шарики.
— Встань, возьми со стола сверток и вернись на место, — по-прежнему приглушенно скомандовал Хэсситай. — Вот так... а теперь дай его мне.
Байхин протянул Хэсситаю сверток. Киэн почтительно принял его на вытянутые руки, склонил голову и одним резким движением развернул его.
Байхин ахнул. В свертке скрывалась головная повязка — но какая! Неведомая Байхину вышивальщица постаралась на славу: словно заморские цветы, жарко полыхали на ней расписные шарики и пестрополосые кольца! И когда Хэсситай, помедлив мгновение, бережно положил повязку поверх шариков, Байхин трижды склонился перед ней, не дожидаясь подсказки.
— Я вижу, ты уже понял, — одобрительно произнес Хэсситай.
— Да как тут не понять... мастер! — взмолился Байхин. — Мне ее и тронуть страшно.
— И не трогай, — кивнул Хэсситай. — Она покамест еще не твоя.
Он снова смочил кончики пальцев в вине и брызнул им на повязку.
Потом нагнулся и посмотрел: ни одна капля не упала на незаполненную вышивкой ткань — все до единой опустились на шелковые мячики и кольца.
— Очень хорошо. — Голос Хэсситая явственно дрогнул. — Хорошее предзнаменование. Твоя новая жизнь сложится удачно.
Байхин молча смотрел, как прозрачные золотистые капли медленно впитываются в вышивку, оставляя за собой еле заметный влажный след. И снова он понял, что должен поклониться — в последний раз.
Хэсситай совершил все три поклона одновременно с ним, движение в движение, да так четко и слаженно, словно по команде.
— Надевай, — приказал он.
Байхин поднял повязку так осторожно, как если бы она могла от малейшего его прикосновения развеяться струйкой дыма.
— Надевай, — повторил Хэсситай, и Байхин подчинился.
Хэсситай медленно протянул руку к чашке справа от шариков, взглядом указав Байхину на вторую. Байхин поднял чашку, пригубил одновременно с Хэсситаем и так же одновременно поставил ее на место.
— Возьми шарики и вставай... вот так... а теперь прокинь их трижды... хорошо, достаточно. Дай их мне.
Байхин положил шарики в ладони Хэсситая.
— Теперь сними повязку и положи поверх шариков... правильно. А теперь выходи из круга.
Когда Байхин переступил через очерченный канатом круг, Хэсситай тяжело перевел дыхание, словно этот короткий обряд заставил его поволноваться еще пуще Байхина.
— Вот и все. — Хэсситай положил шарики и повязку на столик, рядом поставил недопитые чашки, смотал и убрал канат. — Как себя чувствуешь, господин ученик киэн?
— Еще не разобрался, — ответил Байхин, осторожно повернув голову в его сторону.
Хэсситай усмехнулся: Байхин не только головой, но и всем своим телом двигал настолько скованно, словно опасался, что оно ему не подчинится, — как если бы теперь, по окончании обряда, это тело сделалось иным, не прежним, принадлежавшим ему с рождения, а другим, чужим, которым он еще не вполне овладел.
— Ничего, разберешься, — заметил Хэсситай. — Дело нехитрое.
На сей раз измотанный пережитым за день Байхин уснул почти мгновенно, А Хэсситай долго еще ворочался с боку на бок и елозил щекой по изголовью. Сон не шел к нему. Он мысленно перебирал все, что случилось с тех пор, как Байхин навязался к нему в ученики, клял и казнил себя в душе нещадно, искал хоть каких-то оправданий — и не находил их.
Ну что, Хэсситай, домудрился? Допридумывался? И кого перехитрил — сам себя! Что теперь новенького измыслишь? То-то у тебя в голове умных мыслей, что в кошельке после попойки — денег...
И кому ведь врать затеял — себе! Сначала притворился, будто и вовсе тебе до блажного воина дела нет. Мол, окати его холодом, так он и сам отстанет. Мог ведь уже и тогда сообразить, когда не отстал парень. Мог ведь и прогнать его, когда смекнул, к чему дело клонится. Так нет же, при себе оставил! Все тешил себя — какой же ты, Хэсситай, умный, и какую ты хитрость удумал. Хороша хитрость, нечего сказать. За собой мальчишку потащил. Да еще и выставлялся всяко: пусть посмотрит, до чего суровое ремесло себе избрал, — глядишь, испугается трудов и лишений, сбежит... а вот не сбежал ведь! И шарики себе раздобыл, и кидать их выучился. И голодать согласен был — а не то, так ведь и башку свою дурацкую под плюхи подставить. В призовых боях участвовать. А ты и размяк, дурень несмысленный. Гнать парнишку надо было хотя бы тогда, гнать в три шеи — а ты его учеником своим назвал, остолоп! Всем бы такого ученика — упорный, старательный и ремесло не почем зря долбит, во всем смысла доискаться хочет. Всем бы такого ученика... всем, кроме тебя. Или ты забыл, куда собираешься? И не отговаривайся, что пожалел парня за старание, посочувствовал... себя ты пожалел, не его. В радость тебе было, что парнишка мастерство твое перенимает. За голову тебе хвататься в пору — а ты радовался. И опять все отговорки пустые придумывал. Дескать, что парень ноги себе в кровь мучит, за тобой доглядывает, ночей не спит — это ничего еще не
