Отец Байхина, как и подобает знатному вельможе, содержал за свой счет несколько благотворительных приютов и больниц. В дни торжеств по случаю дня рождения щедрого и милосердного покровителя там устраивались невыносимо тягучие молитвословия во здравие господина. Долг повелевал ему присутствовать на всех приютских молебствиях — или хотя бы препоручить их посещение кому-либо из членов семьи. С тех пор, как Байхин мог выговорить слова официального приветствия не запинаясь, он ежегодно проводил не менее недели, посещая благотворительные заведения для убогих. Запах приютской кормежки и выражение лиц больничных служителей не были ему внове. И все же, едва переступив порог больницы, Байхин остолбенел. Он почувствовал, что самообладание ему изменяет. Ужас, пережитый им в день первого выступления, показался ему ничтожным, смешным и постыдным. Все, пережитое им доселе — все, что он наивно полагал мучительным, страшным или хотя бы неприятным, — все скукожилось и померкло. Все забылось в тот миг, когда Байхина обступила стайка детей со старческой шаркающей походкой и лицами изжелта-бледными, как жеваная бумага.
Когда Хэсситай поманил Байхина к себе, тот не мог сдержать вздоха облегчения. Чего бы ни потребовал сейчас Хэсситай — все лучше, чем стоять посреди безмолвных детей и гадать, кого из них желание жить покинуло настолько, что он не дотянет до вечера.
— Все уже уговорено, — прошептал Хэсситай, увлекая Байхина за собой. — Работать будем в больничной часовне. Места там предостаточно, на всех хватит... а в случае чего можно прикинуться, что молебствие идет.
В пустой часовне каждый шаг отдавался гулко и торжественно. У Байхина малость полегчало на душе: пожалуй, больше всего его угнетали не лица обреченных — такое лицо он и сам видел когда-то в собственном зеркале, — а тишина... тишина в набитой детьми больнице.
— Пожалуйте в алтарную, — окликнул Байхина маленький тощий священник с морщинистым, как пустой кошелек, личиком. Голос у худосочного старичка оказался неожиданно звучным.
Байхин замешкался, заоглядывался в поисках алтарной в незнакомом храме. Огромный детина с угрюмой рожей бесцеремонно снял сумку с его плеча и понес куда-то за раздвижные панели с изображением Бога Исцелений и творимых им чудес.
— Если кто нагрянет, отсиживайтесь здесь, — хмуро произнес детина. — В алтарную никто сунуться не посмеет.
— А нам, выходит, можно? — не удержался от вопроса Байхин.
— Вам — можно, — с прежней мрачностью ответил детина. Байхин почел за благо сменить тему.
— Тут канат где-нибудь закрепить получится? — поинтересовался он. Детина призадумался.
— Если только вон там... видишь? Ну вон же крюки торчат... на них еще в праздничные дни светильники цепляют.
Байхин высунул из алтарной задранную голову, вгляделся озабоченно — и ахнул. Крюки торчали чуть не под самым куполом часовни. Светильники на них вешал не иначе как сам Андо — крылатая ипостась Бога Исцелений.
— Я туда не долезу! — ужаснулся Байхин.
— К левому крюку лесенка ведет... а на правый можно петлю закинуть, — посоветовал детина.
Байхин закрыл глаза, помолился Богу Исцелений в самых непристойных выражениях, какие только пришли ему на ум, открыл глаза и полез по узенькой шаткой лесенке. Он всегда сам закреплял канат, как и полагается настоящему киэн... но с какой бы охотой он передоверил на сей раз это дело кому угодно! А ведь ему еще раз придется карабкаться наверх по ветхим ступенькам — уже для того, чтобы ступить на натянутый канат... и лучше уж подавить неожиданный приступ малодушия и освоиться с ненадежной лестницей сейчас, чтобы не сверзиться с нее в приступе дурноты прямо перед публикой. Полно, Байхин, да что за ребячество — страшиться такой ерунды! По канату ходить не боишься, а лестницы вдруг испугался... не себя, так хоть мастера своего постыдись... а кстати, куда он запропастился?
— Тебе помочь? — крикнул Хэсситай, показываясь из алтарной.
— Нет, спасибо, я сам, — прокричал в ответ Байхин, старательно выцеливаясь.
Петля легла точно на противоположный крюк. Байхин удовлетворенно хмыкнул, закрепил канат на своей стороне часовни, вытер потные ладони прямо о штаны и принялся спускаться вниз.
В алтарной было тесновато. Кроме Хэсситая и тощего священника, в уголке примостился с пестрым тряпичным мячом в руках тот самый врач, с которым Хэсситай сговаривался о выступлении, — существо на первый взгляд робкое и слабосильное донельзя. Торопливо накладывая на лицо грим, Байхин нет-нет да косился то на врача, то на священника. Этих двоих тоска смертная обошла стороной... интересно, откуда в них столько мужества и свежести духа, чтобы противостоять губительному поветрию? Байхину было страх как любопытно... однако времени для расспросов уже не оставалось: у дверей часовни послышались тихие шаги. Священник одернул свое одеяние с аккуратной заплатой на спине, приотодвинул панель и выскользнул из алтарной. Врач томительно вздохнул и нервно почесал переносицу.
— Начинаем вместе? — шепотом спросил Байхин. Хэсситай покачал головой.
— Не стоит. Кто его знает, сколько нам придется выступать — может, даже и сутки. Верно я говорю?
Врач уныло кивнул.
— Работать будем поочередно. Иначе только умаемся впустую.
Байхин потянулся было за шариками, но Хэсситай снова качнул головой.
— Начинать буду я. И не делай такие глаза! У тебя в жизни худшей публики не попадалось — молись, чтоб и не попалось впредь. Ты их разогреть не сумеешь... а от правильного начала слишком многое зависит. Особенно на этот раз.
Байхин неохотно кивнул. Конечно, Хэсситай прав, и ему с его малым опытом полумертвых от болезни зрителей не расшевелить. Но до чего же бледно он будет выглядеть после ошеломляюще блистательного Хэсситая!
— Все, пора. — Хэсситай внезапно обернулся в сторону щели между панелями. — Слышишь?
Действительно, священник уже призвал благословение Бога Исцелений на головы заезжих смельчаков, затеявших богоугодное действо в стенах его храма.
— Пора, — повторил Хэсситай, вынул мяч из рук побледневшего врача и проскользнул в щель.
— А вот и я! — донесся его голос, и Байхин, разом забыв обо всем, опустился на колени и прильнул к щели — как раз вовремя, чтобы увидеть, как пестрый мяч взмывает из рук Хэсситая и устремляется в подставленные ручонки тощего скуластого мальчика лет шести. Мальчик некоторое время недоуменно смотрел на свою разноцветную добычу, словно бы недоумевая, что ему следует с ней делать, а потом неуверенно кинул мяч Хэсситаю. И снова, без отдыха и промедления, мяч прыгнул в публику.
Байхин беззвучно ахнул, почти всхлипнул. Он бы так никогда не сумел. Когда взрослый, кривляясь, сюсюкая и заискивая, заигрывает с детьми — поистине нет зрелища омерзительней и тошнотворней. Но в том-то и дело, что Хэсситай не заигрывал с детьми, а играл. И не взрослым он был в эту минуту, а ребенком. Трехлетним малышом, который задыхается от восторга, ибо руки его сжимают самый прекрасный, самый замечательный на свете мяч, — и вот он бежит, держа свое сокровище на вытянутых руках, чтобы весь мир видел, как он неистово счастлив... бежит, чтобы поскорей поделиться своим счастьем... чтобы все кругом тоже прыгали в упоении, глядя, как высоко-высоко, выше солнца, выше неба взлетает мячик. И это ничего, что кругом печальные, сердитые и озабоченные лица... ведь ни у кого больше нет такого чудесного, такого пестрого мячика... но ведь он не жадный, он поделится — и с сердитой тетей, и с дядей, который подметает дорожки, и вон с тем мальчиком, и с собачкой... со всеми поделится: играйте с моим мячиком, мне совсем- совсем не жалко! Играйте — ведь это же мячик!..
Байхин и сам был киэн и в мастерстве смыслил немало — да и когда он в последний раз играл в мяч? Но и он внезапно сделался ребенком, душа его летела вслед за мячиком, тело подалось вперед в бессознательном порыве, и когда какая-то девочка несмело крикнула: «И мне мячик!» — Байхин едва не вскрикнул вместе с ней: «И мне!»
— Мне! Мне тоже! — кричали дети, вскакивая с мест навстречу пестрому мячу. Байхин с трудом перевел дух и смигнул слезы. Таким он мастера еще не видел. Хэсситай был чарующе, невообразимо,
