Он оглянулся и улыбнулся Еве.
– Мы внесем свой вклад. Не беспокойся.
– Работая в Службе бухгалтерии и делопроизводства?
– Да… А ты была когда-нибудь в Бельгии? – неожиданно спросил Ромер.
– Да. Один раз была в Брюсселе. А что?
– Просто подумал, что тебе бы там понравилось. Пока, Ева.
И Ромер наполовину отсалютовал ей, наполовину помахал рукой и вышел медленной походкой. Ева слышала, как он насвистывал. Она развернулась и задумчиво побрела к автобусной станции.
Девушка сидела на автобусной станции в ожидании автобуса на Галашильс, когда вдруг заметила, что наблюдает за другими людьми, находившимися в этом зале и ждавшими своих автобусов, среди которых были мужчины, женщины и несколько детей. Она изучала их, оценивала и присваивала каждому ярлык, и вдруг подумала: «Если бы ты только знал Коля, если бы только знал, кем я стала и чем я теперь занимаюсь». И тут Ева чуть не вскрикнула от неожиданности: она неожиданно поняла, что все и в самом деле изменилось, что она уже по-другому смотрит на этот мир. Такое чувство, будто нервные окончания ее мозга претерпели изменения, будто все в ней заменили, и Ева вдруг поняла, что ее обед с Ромером одновременно ознаменовал конец старого этапа ее жизни и начало нового. Ей открылось с почти огорчительной ясностью, что для разведчика мир и люди, его населяющие, становятся не такими, какими они являются для всех остальных. Слегка содрогнувшись от охватившего ее возбуждения, Ева поняла в этом зале ожидания на эдинбургском автовокзале, что смотрит на мир вокруг себя так, как должен смотреть разведчик. Она думала о том, что сказал ей Ромер, о его «золотом» правиле, и задавала себе вопрос: относится ли это только к разведчикам, или же всем людям лучше жить в этом мире, никому не веря? И гадала, сможет ли она когда-нибудь поверить кому-нибудь снова.
3
Никогда больше не появлюсь голым
Я ПРОСНУЛАСЬ РАНО, СИЛЬНО НЕ В ДУХЕ от приснившегося мне привычного сна: будто бы я умерла и смотрю со стороны, как Йохен справляется с жизнью без меня – обычно он был веселым и счастливым. Этот сон стал сниться мне после того, как сын начал говорить, и я сопротивлялась своему подсознанию, время от времени привлекавшему мое внимание к этой глубокой озабоченности, этому неврозу. Почему мне снится своя собственная смерть? Мне никогда не снится смерть Йохена, хотя иногда я думаю об этом, но редко, и то всего секунду-другую, а потом сразу в испуге гоню эту мысль прочь. Я почти уверена, что у всех бывают такие мысли о любимых людях – это ужасное последствие подлинной любви к кому-либо: вы вынуждены представлять свой мир без этих людей и ощущать его ужасы пару секунд. Взгляд украдкой в щелку на пустоту, на большое безмолвие по ту сторону. Мы не можем справиться с этим – я, во всяком случае, не могу справиться и с чувством вины убеждаю себя в том, что каждый должен пройти через это, что это очень человеческая реакция на человеческое состояние. Надеюсь, что я права.
Я выскользнула из постели и прошлепала в спальню сына. Он сидел на кровати и раскрашивал картинки в книжке-раскраске, вокруг были разбросаны цветные карандаши и восковые мелки.
Я поцеловала Йохена и спросила, что он рисует.
– Закат, – ответил он и показал мне страницу, всю пылавшую оранжевыми и желтыми красками, на которые сверху словно синяк наплывали фиолетовые и серые цвета.
– Это немного грустно, – сказала я, все еще пребывая не в духе под влиянием сна.
– И вовсе нет, это должно быть красиво.
– А что ты хочешь на завтрак?
– Мамочка, сделай мне хрустящий бекон.
Я открыла Хамиду дверь – сегодня на нем не было новой кожаной куртки, только черные джинсы и белая рубашка с короткими рукавами, сильно накрахмаленная, как у пилотов гражданских авиалиний. В другой раз я бы посмеялась над этим, но сейчас, после моего вчерашнего faux pas,[12] а также учитывая тот факт, что за моей спиной в кухне был Людгер, лучше говорить с иранцем приветливо и вежливо.
– Привет, Хамид! Отличное утро! – наигранно бодро сказала я.
– Опять светит солнце, – монотонно ответил он.
– Да-да.
Я повернулась, приглашая его войти. Людгер сидел за кухонным столом в футболке и шортах, заталкивая ложкой в рот кукурузные хлопья. Легко было догадаться, о чем подумал Хамид – по его неискренней улыбке и скованности – но в присутствии Людгера объяснить что-либо было все равно невозможно, и я решила просто познакомить их.
– Хамид, это Людгер, мой друг из Германии. Людгер, это Хамид.
Я не представила их друг другу накануне. Вчера я сперва отвела Людгера в квартиру, усадила его в гостиной и только после этого продолжила – не без трудностей – занятия с Хамидом. После того как я закончила урок и Хамид ушел, я пошла к Людгеру – он уже спал, растянувшись на диване.
На этот раз Людгер поднял сжатый кулак и сказал:
– Аллах акбар.
– Ты уже видел Людгера, – сказала я бодро. – Он пришел вчера, во время нашего урока. Помнишь?
На лице Хамида не отразилось никаких эмоций.
– Очень приятно, – сказал он.
– Ну что, пошли заниматься?
Я проводила его до кабинета. Сегодня Хамид был совсем не похож на себя: мрачный, можно сказать, почти в отчаянии. Я заметила, что он подровнял бороду – и стал выглядеть моложе.
– Ну и, – продолжила я с фальшивой бодростью, садясь за свой стол, – и что же сегодня задумали Амберсоны?
Он проигнорировал мой вопрос.
– Этот Людгер, он отец Йохена?
– Нет! О боже! Нет. С чего ты взял? Нет, Людгер – брат отца Йохена, младший брат Карла-Хайнца. Ну надо же! Нет, нет! Вовсе нет!
И я нервно рассмеялась от облегчения, поняв, что сказала «нет» шесть раз. Можно ли придумать еще более подчеркнутое отрицание?
Хамид попытался скрыть свою радость, но ему это не удалось. Он сидел и улыбался, как идиот.
– Ах вот как. А я думал, что он…
Хамид сделал паузу, сложил ладони вместе, прося прощения.
– Прости меня, я не должен был себя вести себя так.
– Вывод?
– Вывод. Значит, Людгер – дядя Йохена.
Вывод был правильным, но должна признаться, что никогда не думала о Людгере Кляйсте подобным образом (в нем и отдаленно не было ничего от дяди – само словосочетание «дядя Людгер» казалось до ужаса противоречивым), и уж, само собой, я представила Людгера Йохену как «друга из Германии». У них не было времени познакомиться ближе, поскольку мне нужно было отвести сына на день рождения, а Людгер сказал, что он «прошвырнется в какой-нибудь паб», а когда он вернулся в тот вечер, то Йохен был уже в постели. Так что все объяснения пришлось отложить.
Людгер устроился на матраце, на полу в комнате, которую мы называем столовой – в честь того единственного обеда, устроенного мной там после нашего переезда сюда. Это была фактически и теоретически комната, где я писала свою диссертацию. Здесь на овальном столе были навалены книги, записи и черновики различных глав. Я позволяла себе верить, в противовес пыльным свидетельствам, что это была та комната, где я работала над своей диссертацией – само ее существование, ее назначение и обособленный статус, казалось, так или иначе делали мои желания более реальными: именно здесь проходила моя спокойная ученая интеллектуальная жизнь. Моя беспорядочная неорганизованная настоящая жизнь протекала в остальной части квартиры. Столовая была своего рода обособленной маленькой ячейкой. Я разрушила эту иллюзию очень быстро: мы подвинули стол к стене. Затем положили надувной матрац Людгера на ковер – и снова получилась свободная комната – та, в которой, по словам гостя, ему было очень удобно.
