– В горнице лежит, почистил я его, смазал, да в холстину закатал, – успокоил старший сын.
– Молодец. Ага, схватил я меч, да и ка-ак пошел костлявых рубать! – Староста выдохнул, успокаиваясь. – Ну, и вам, мужики, спасибо: не выдали.
– Чего там, за свое бились.
Из дома вышла Добрава, подошла к плетню, оглядела всех, поджав губы.
– Эх, а вам только повод дай, упились, а ведун, того и гляди, помрет. Горит он, весь так и пышет жаром. Чего делать, и не знаю. Травы из его запаса заварила, но поможет – нет, не ведаю.
Крот поскреб затылок.
– Надо в Чернигов гнать, к Белобою. У него, помню, нянька старая травы ведает, заговоры знает. Вот ее и привезти надоть.
– Так чего стоишь, пенек замшелый? – напустилась на него Добрава. – запрягай, да гони.
– И правда, сам поеду, – сообразил староста. – И воеводу давно не видал…
– Нет уж, ты кого помоложе посылай. Знаю я: как сядете с Белобоем старое вспоминать – и знахарку не привезешь, и сам не приедешь до белых мух.
– Да я что… я и не хотел, сам-то. Ну-ка, давай, – Крот хлопнул по плечу старшего сына, – давай, воронка запрягай, да ветром в Чернигов. Чтоб к утру тама был, а к заходу ждем вас со знахаркой.
Парень бросился к конюшне – слово отца здесь явно не обсуждалось. Мужики потоптались, умильно и жалостно поглядывая на старосту. Тот кашлянул, боком придвинулся к жене.
– А, что, Добравушка, бились мы крепко, вороги уж на что лютые, а все одно их одолели.
Жена подозрительно покосилась на него.
– Это ты к чему ведешь?
– Да вот, угостить бы мужиков? И то сказать, сил сколько положили…
– Меду не дам, – отрезала Добрава. – Хотите – вон брага на леднике. Хоть упейтесь. – Она покачала головой: – Кабы не ведун, куда вам, сиволапым. Он того гляди помрет, а у вас бражка на уме.
– А мы помочь-то чем можем? – резонно спросил Крот, распахивая калитку. – Только вот за здоровье его выпить. Проходи, мужики, – указал он на стол, врытый в землю под раскидистой яблоней, – сейчас я принесу, чего там на леднике стоит.
– Только не шуметь, – грозно предупредила старостиха, – покой ему надобен.
Под руководством Середина Добрава смешала в плошке выбранные им из торбы травы, добавила березового угля, растертой ольховой коры, заварила кипятком и вышла, поставив плошку на лавку у печи. Олег приподнял повязку на плече. Вокруг раны кожа побагровела, вздулась. Он скрипнул зубами: только гангрены не хватало. Если остановить распространение, то организм, возможно, сам справится. Вспомнить бы заговор… Мысли путались, он стискивал зубы, пытаясь вызвать в памяти нужные слова, откидывался в бессилии, снова приподнимался, простирал руку над плошкой.
– Ты, кровь мертвая, горькая, выйди из тела, уйди в землю, …оставь меня, выйди из тела, уйди в землю, забери с собой лихоманку-трясовицу… Приложу плакун, приложу тирлич, приложу нечуй-ветер, унесет он жар, заберет морок, развеет по-над лесом, над рекой, над полем скошенным, чтоб следа не осталось, чтоб память забылась…
Что-то горячее побежало по плечу, по ноге, повязки намокли, чистая рубаха прилипла к телу. Олег хотел позвать кого-нибудь, но из горла вырвался только хрип. «Кровь надо остановить, – подумал Середин, – иначе весь изойду». Собрав последние силы, он потянулся к заваренной в плошке траве…
На шум вбежала Добрава, позвала девок из горницы. С их помощью подняла Середина с пола, уложила обратно на лавку. Он шептал что-то, протягивая руку к стоящей у печи плошке.
– Что, что, милый?
– Закрой отваром… – коснулся он повязки.
Всю ночь ведун метался в жару, Добрава и дочери старосты, сменяясь, сидели возле него. Под утро он очнулся, попросил воды. Жар спал, осталась только дикая слабость – ни рукой шевельнуть, ни ногой. Олег попросил вынести его на воздух. Во дворе, под яблоней, откуда лишь под утро расползлись загулявшие мужики, разложили сено, накрыли полотном, соорудив что-то вроде перины. Он смотрел, как ветер играет листьями, покачивает ветки с налитыми яблоками. Занимался рассвет, деревня оживала: заголосили петухи, потянуло печным дымком.
Думать ни о чем не хотелось. Просто лежать, смотреть в небо. Он сделал, что мог, но, похоже, этого мало. Слишком много крови потерял – Олег уже чувствовал, как понемногу холодеют кончики пальцев. Его охватило странное безразличие, будто все происходило с кем-то другим. Все осталось в прошлом, а впереди ждал покой. Надо только дождаться его, пережить последние часы. Лишь бы никто не тревожил…
Над головой словно просека, а сквозь нее – далекие огоньки… или река с темными, почему-то колышущимися берегами, а в воде – звезды, и он, мягко покачиваясь, плывет над этой темной рекой… Потом, будто издалека, долетел чей-то голос, бубнящий одни и те же непонятные слова на заунывный, нехитрый мотив. Середин пошевелился, над ухом кто-то засопел, дохнул бражным перегаром.
– Во, никак очнулся?
– Где я? – прошептал Олег.
– К бабке едем, к знахарке, значит, – в темноте Середин узнал склонившегося к нему Крота. – Ты, почитай, всю ночь и день без памяти валялся. К ночи ближе воевода Белобой телегу прислал: нянька его, знахарка, уж очень стара. Вот он за тобой подводу прислал – к ней, значит, везти. А это, – крестьянин обернулся к вознице, – сын ейный, бабки то есть. Вот, едем, стал быть. У ней гдей-то в лесу избушка: нелюдима в последнее время бабка-то. Этот вон, – Крот опять обернулся к вознице, – обещал к утру доставить. Ага. А дорога-то все лесом, и деревья огромадные – страсть какие. Во, кажись, поворачиваем…
Перегар от мужика перебивал свежие запахи ночного леса, и Середин слегка отодвинулся, снова закрыл глаза. К бабке так к бабке. Река над головой уплыла куда-то в сторону; иногда еще проглядывали огоньки, подмигивали, но потом скрылись и они. Только кроны тихо шумели над головой. Телега кренилась на корнях, как корабль на волне, и Крот время от времени толкал возницу в спину, напоминал, что, дескать, не дрова везет, но тот даже песню не прерывал, знай себе чмокал на лошадь, да играл вожжами. Под мерное покачивание Середин опять впал в забытье.
Глава 18
Очнулся он оттого, что телега остановилась. Олег приподнял голову. Вековые дубы и сосны обступили небольшую поляну, как часовые, у края леса стояла изба из потемневших замшелых бревен, слепо пялилась крохотными оконцами. Рядом – низкое строение, тоже все во мху и лишайниках, нижние бревна, казалось, вросли в землю. Рядом – поленница в два человеческих роста. Крот, исподлобья оглядываясь, пробормотал, что вот, мол, заехали не пойми куда, да еще башка трещит, да дорогу назад и с собаками не сыскать… Возницы не было – вероятно, отошел, пока Олег и Крот спали.
Распахнулась маленькая дверца в избе, и ведун приподнял в удивлении бровь – на большее сил не было. В дверях стояла толстуха, поперек себя шире, в нижней рубахе с голыми руками. Круглое, румяное от сна лицо выражало недовольство, щеки совсем задавили узенькие глазки, а нос выглядывал между щеками, как суслик из норы.
– Здорово, бабка, – бодро поприветствовал толстуху Крот. – Ох, и раздобрела ты.
– Кочерга тебе бабка, недомерок ошкуренный, – отвечала та. – Не завидуй чужому здоровью – своего не будет. Ну, где тут парень ваш? – Она затопала к телеге, переваливаясь, как гусыня.
Середин попытался определить ее возраст, но по круглому налитому лицу, просто лопавшемуся от завидного здоровья, понять это было невозможно. Бабка протянула руку, толщиной с приличное бревно, и положила ладонь ему на лоб. Середин думал, под такой махиной он просто влипнет в сено, но рука оказалась легкой, мягкой и прохладной.
– Вовремя привезли, – пробормотала бабка, отнимая ладонь. – Ты, паренек, не бойся, вылечим, выходим, здоровье не хуже, чем у меня будет!
– Лучше уж пусть помрет, чем таким, как ты, станет, – пробормотал Крот.
– А ты никшни мне, скважина чахлая! Давай-ка вон, дров наруби. Парня отмыть надо, чтоб чистый стал, как в рождение.
– Дык я ж на деревне сидеть поставлен, как же…
– Не пропадут, чай. Мне что ли, бабе слабой, дрова рубить, печь топить? Завтра с сыном моим поедешь
