перед выбором, который в конце концов, хочет она того или нет, разоблачил бы ее.
Да и какое у него было основание считать, что это испугает Эмилию Аделаиде?!
Нет, видит бог, он предоставил ей самой возможность сделать выбор, фатально неизбежный для нее, пленницы собственных слов; но тут же, думая об этих словах, чувствовал холод неотвратимой достоверности. Раньше, бывало, он высокомерно заявлял: «Кроме смерти, все поправимо».
Теперь он понимал, что жил мифом, этим мифом, как и многими другими, только для того, чтобы заставлять себя не идти на компромиссы, чтобы поддерживать импульс живой, деятельной силы, что был его секретом. И то, что он устанавливал для других, должно было ими неукоснительно исполняться. Той же неукоснительности он держался и в отношениях с дочерью, считая, что в данном случае нужно ждать полного и совершенного раскаяния. Хотя то, что Эмилия Аделаиде не раскается, знал, и очень хорошо…
Они слепо любили друг друга, по меньшей мере он хотел в это верить, так что кто-нибудь из них да уступит. Любили друг друга и восхищались друг другом. И восхищение это не допускало, чтобы один из них оказался слабым. То был бы наихудший сигнал, сигнал смерти, которая непоправима… А-а! Но он – нет, не уступит, это точно!..
Теперь все дни и ночи напролет он проводил в Башне или спальне, стараясь вырвать, оторвать от сердца, точно мясо от костей, терзавшую его боль. «Ну прямо хищная птица!» – думал он про себя самого. Хотя внешне – он был в этом уверен – это никак не проявлялось. Разве выражение лица могло выдать. И вдруг в одну из этих ночей, лежа на жалком ложе в Башне четырех ветров и не без удовольствия разматывая клубок печалей, который все увеличивался и увеличивался, – а он-то, он-то надеялся, что наконец размотает его и отложит в сторону, – Диого Релвас прозрел, правда, прозрению этому способствовал состоявшийся их разговор с Эмилией Аделаиде, бросившей ему ту зацепившую его фразу, – с какой целью?! Неужели только затем, чтобы привести его в замешательство?! Она сказала приблизительно так: «Открыли бы глаза на то, что творится у вас под носом».
Так что же творится v него под носом?!
И почему ему нужно открывать глаза?… Да, открывать глаза?… Это ведь все равно, что услышать, что ты слеп. Стар и слеп.
Однако; даже будучи старым и слепым, он должен прекратить терзать себя раздумьями и действовать. Увидев его действующим, все – он был уверен – согнутся перед ним в поклоне.
Снаружи поднялся ветер. Налетев на Башню, он зазвенел стеклами ее окон.
«Да, согнутся, точно под ветром… Как сгибается пшеница, когда налетает ураган», – зло подумал он.
Глава VIII. Клубок печалей или ветер в пшенице?…
И пусть никогда она не поднимется, точно прошел по ней один из его свирепейших быков. Один из тех, что были отобраны им для отправки на ярмарку в Севилью, гот, что потряс даже Хиральду,[53] оставив по себе легенду в Андалузии. Он уж отдал все необходимые приказы, чтобы было именно так, а не иначе. Тем же поездом, – что повезут партию быков, в двух вагонах последуют и семь лошадей с фаэтоном, чтобы за неделю до открытия ярмарки они могли, получив хороший рацион, отдохнуть от путешествия. Сопровождать их будет Зе Педро и сын Атоугии – живчик, вполне пригодный для манежа. Диого Релвас приказал сшить для них новую форму пастухов, хотя обратил внимание, что это Зе Педро не обрадовало. Ему, похоже, хотелось выглядеть кабальеро, раз уж он участвовал в бое быков, сидя на лошади и держа поводья.
– Тебе не нравится одежда?… Находишь короткой? Объездчик лошадей опустил глаза.
– Или стыдишься быть пастухом?… Что, разучился говорить? Подними голову…
Зе Педро поднял смущенное лицо.
– Нет, сеньор…
– Вот потому-то с сегодняшнего дня ты будешь ходить в этой одежде всегда. Как ходил твой отец и твой дед…
Диого Релвас спокойно поглаживал бороду, но пальцы его слегка вздрагивали.
– Никогда не стыдись ни отца, ни матери. Но если такое случится… у тебя есть только один способ от них избавиться: оставить службу в моем доме.
Парень встрепенулся:
– Хозяин недоволен моей работой?
– Доволен. Работой доволен. Но что-то в тебе я вижу новое… какую-то перемену, что-то… Хочу сказать тебе, чтобы ты всегда помнил и никогда не забывал, – тому, что ты участвуешь в корридах, ты обязан мне. Помни это!..
– Я знаю.
– Я знаю, сеньор, – поправил его землевладелец.
– Я знаю, сеньор Диого, – повторил объездчик лошадей. Какое-то время землевладелец молчал, чтобы слуга осознал, что должен быть покорным. Потом взял в рот сигару, хорошо разжевал ее кончик, посмотрел на него, точно желал удостовериться в остроте еще крепких зубов, и снова заговорил:
– Ну, так лошади готовы к ярмарке? Все должно быть в наилучшем виде… – Тон его голоса теперь был иным, он говорил дружески и нежно. Хотя не без хитринки.
– Хуже всего обстоит дело с лошадью барышни. Она чуточку подбирает под себя ноги.
– Это почему же?
Зе Педро медлил с ответом.
– Барышня давно на ней не ездит… Это всегда плохо.
– Я займусь этим.
