— Поставьте все это в спальне, — приказал он, направив носильщика в спальню, а когда тот вышел, дал ему чаевые.
— Спасибо, мистер Леонардо, — произнес носильщик. — Желаю приятно провести время в Океане.
— Непременно, — ответил Хит и приказал двери закрыться.
— Но Леонардо — это я! — возмутился я.
— Верно, — согласился Хит. — Но алиби нужно мне.
— Зачем?
— Кто знает? День еще не кончился.
— Вы достойны всяческого порицания.
Он улыбнулся.
— Зато я обаятелен. Папаша Хит всегда утверждал: если нельзя создать состояние, надо создать хотя бы иллюзию такового — а для этого, конечно, требуется обаяние.
— У Малькольма Аберкромби есть состояние, но он, наверное, самый необаятельный человек из тех, кого я знаю, — сказал я.
— Аберкромби? Это тот, которому нужен портрет Черной Леди, если я не ошибаюсь?
— Да.
— Зачем он ему? Ужасное произведение. Мне было почти стыдно предлагать его Тай Чонг, но у моих кредиторов дорогие вкусы, и на этой неделе мне непременно нужно было сделать хоть немного денег.
— Он собирает ее портреты.
— Я не знал, что она позировала другим художникам.
— Она не позировала и для портрета, который вы предлагаете, — сказал я. — Она умерла более шести тысяч лет назад.
— Ерунда, — фыркнул он. — Она была любовницей Маллаки. Насколько мне известно, она и сейчас его любовница.
— Наверно, вы ошибаетесь, — сказал я. — Я видел ее фотографию, тех времен, когда человечество еще не покидало Землю.
Он покачал головой.
— Может быть, вы видели кого-нибудь похожего на нее.
— Я не мог ошибиться. Я видел доказательства.
— А я не думаю, чтобы ошибался Маллаки, — ответил Хит. — В конце концов, он писал с нее.
— Интересно, удастся ли мне поговорить с этим Маллаки, — сказал я.
— Не вижу причин, почему бы нет, — откликнулся Хит. — Конечно, его придется разыскивать. Он живет не на Шарлемане.
— Я был бы очень благодарен.
— Подумаю, что можно сделать, — сказал Хит. — Между прочим, сколько портретов Черной Леди у Аберкромби?
— Двадцать семь.
По лицу Хита скользнуло хищное выражение.
— Среди них есть работы знаменитых художников?
— Зачем вы хотите это знать? — спросил я.
Он обезоруживающе улыбнулся.
— Я просто поддерживаю наш разговор. Хотя может быть, вы предпочитаете сидеть молча до самого вечера?
— Вы признались, что вы — музейный вор, — ответил я. — И я не знаю, могу ли я ответить на ваш вопрос.
— Вы оскорбляете меня в лучших чувствах, Леонардо.
— Очень жаль, если так.
— Я очень ранимый человек.
— Не сомневаюсь, — ответил я.
— И тем не менее не хотите ничего сказать мне о коллекции Аберкромби?
— Прежде чем ответить, мне потребуется этическое наставление от Дома Крстхъонн.
— Крстхъонн? — повторил он. — Раньше вы назвали другое слово.
— Крстхъонн — это мой дом. Ранее я говорил о Доме Илстхни.
— Действительно, — вспомнил он. — Они ювелиры, а вы искусствоведы.
Он помолчал.
— Скажите мне кое-что, Леонардо.
— Если смогу.
— Почему вы так отличаетесь от тех ювелиров? Вы же, в конце концов, одной расы.
— Физически мы так же похожи друг на друга, как и люди, — ответил я.
— Может быть, у вас одно строение, но вы оранжевый с фиолетовым, и у вас по всему телу широкие полосы. Другие бъйорнны были зеленые с черным, с кругами.
— Люди бывают разных цветов, и все-таки все вы — люди. Наш Узор и цвет определяют, в какой Дом из тридцати одного мы войдем, но все мы — бъйорнны.
— Вы хотите сказать, что привязаны к профессии в зависимости от узоров, с которыми рождаетесь?
— А разве вы, по собственному признанию, не были вынуждены заняться своей аморальной профессией, неудачно родившись?
— Туше, — он усмехнулся и помедлил. — Но все же, если бы родители не промотали мое наследство, передо мной открылся бы широкий выбор. А перед вами, очевидно, нет.
— Вы говорите так, словно это ограничение; уверяю вас, что на самом деле это не так. В каждой профессии множество занятий и дисциплин, с ней связанных.
— Но вы должны работать именно в этой профессии, — настаивал он.
— Мы становимся частью Дома, — сказал я. — В этом разница.
— Я ее не вижу.
— В отличие от вас, мы происходим от стадных животных, поэтому в нас преобладает инстинкт стада, мы должны чувствовать себя частью семьи.
Величайшая трагедия, которая может обрушиться на бъйорнна — родиться с Узором, который не соответствует Узорам тридцати одного Дома.
— И часто такое случается? — спросил Хит.
— Может быть, один раз на две тысячи, — ответил я. — Такой ребенок изгоняется и почти сразу умирает.
— По-моему, это варварство.
— Напротив. Раса стремится сохранить генетическую чистоту, а допустить в общество без-Узорного означает накликать беду.
— Сколько же поколений у вас существует инбридинг? — спросил он.
— Вы все еще не понимаете, — сказал я. — Спаривание часто происходит между членами разных Домов, именно для того, чтобы избежать нежелательных последствий интенсивного узкородственного размножения. Я так появился. Моя мать была из Дома Крилкен, а отец, чью модель я ношу — из Дома Крстхъонн.
— Значит, вас воспитывал он?
— Меня воспитала Мать Узора.
— Я совсем запутался, — сказал Хит. — Мне казалось, что у вашей мамы была другая модель.
— Правильно, другая. Меня передали матриарху Дома Крстхъонн — моей Матери Узора, и ее обязанностью было проследить, чтобы обо мне заботились и воспитывали в духе и традициях Дома Крстхъонн.
— А ваш отец?
— Что отец?
— Он имел к этому какое-нибудь отношение?
— Я никогда его не видел. Он покинул Бенитар II еще до того, как я родился.
