звонить из кухни, где слышно каждое слово.
Телефон прозвонил трижды. Затаив дыхание, Молли смотрела на зажатую в руке трубку. В другой руке, влажной от пота, она держала диктофон. Она очень боялась, что Брюс проспит звонок. Ему ведь на Эрин наплевать. Но только она решила ответить сама, как звонки прекратились. Молли закусила губу, нажала кнопку приема на трубке и клавишу записи на диктофоне.
Голос был тот самый – жуткий, скрипучий искаженный голос с кассеты, словно из фильма ужасов. Каждое слово нарочито растянуто, тембр металлический, зловещий. У Молли в глазах вскипели слезы.
– Ты нарушил правила. Девчонка за все заплатит.
– О чем вы говорите? – спросил Брюс.
– Ты нарушил правила. Девчонка за все заплатит.
– Я не виноват. В полицию звонил не я. Что я должен сделать?
– Принеси деньги на место. В воскресенье. В шесть вечера. Без полиции. Без сыщика. Ты один.
– Сколько?
– Принеси деньги на место. В воскресенье. В шесть вечера. Без полиции. Без сыщика. Ты один. Ты нарушил правила. Девчонка за все заплатит. Ты нарушил правила. Девчонка за все заплатит.
Поплыли короткие гудки.
Молли выключила телефон и диктофон. Ее так знобило, что она подумала, не заболела ли.
Это она виновата во всем! Она считала, что поступает правильно, умно. Думала, она одна готова что-то сделать, чтобы спасти Эрин. И сделала. Обратилась за помощью. Теперь Эрин может умереть. И все из-за нее.
Из-за нее и Елены.
28
Удивительно, по каким причудливым причинам откладывается что-то у нас в памяти. Эти строки из стихотворения Т. С. Элиота я запомнила, потому что в восемнадцать лет, будучи глупенькой первокурсницей, по уши влюбилась в своего преподавателя литературы Энтони Террелла. Помню страстную дискуссию по поводу творчества Элиота в университетской кофейне. Террелл тогда утверждал, что в «Четырех квартетах» Элиот исследует вопросы времени и духовного обновления, а я уверяла в ответ, что творчество Элиота есть коренная причина появления бродвейского мюзикла «Кошки»; следовательно, он не поэт, а дерьмо.
Я бы с такой же легкостью заявила, что солнце синего цвета, только бы побыть с Энтони Терреллом. Дебаты были моим методом флирта.
Непонятно, почему сейчас, свернувшись клубочком в углу дивана, грызя ноготь и глядя в окно на предрассветную темень, я вдруг вспомнила об Энтони. Размышлять о духовном обновлении я себе не позволяла – потому, вероятно, что мои шансы на него были бездарно потрачены впустую. Я не знала, как буду жить дальше, если из-за того, что меня застукали у Ван Зандта дома, основная улика, подтверждающая его вину, пропадет. Если он как-либо причастен к исчезновению Эрин Сибрайт, а я лишила следствие возможности предъявить ему хоть какое-то обвинение, а потом расколоть насчет Эрин…
И тут тихонько, еле слышно в дверь поскреблась надежда. Если б она стала нагло барабанить, я бы живо развернула ее на выход, как бродячего миссионера.
Эмили Дикинсон.
Я не хотела никаких надежд для себя. Я хотела всего лишь существовать.
Существование – дело нехитрое. Ставить одну ногу перед другой. Есть, спать, ходить в туалет. А вот жить, жить по-настоящему, со всеми присущими жизни эмоциями и риском – тяжкий труд. Любой риск – возможность и успеха, и поражения. Любая эмоция имеет противовес. Страха не бывает без надежды, надежды – без страха. А мне ни то, ни другое не нужно. У меня уже все есть.
Пока я глазела в окно, горизонт порозовел, и легкая белая дымка поплыла вдоль розовой полоски между тьмой и землей. Не успев расценить это как знамение свыше, я пошла в спальню и переоделась в костюм для верховой езды.
Никто так и не постучал ко мне в дверь глубокой ночью, чтобы допросить насчет куртки и вторжения в жилище Лоринды Карлтон. Вопрос: если моя куртка сейчас не в полиции, то где? Принес ли ее пес Лоринде как трофей? Или Лоринда с Ван Зандтом пошли по моим следам и нашли куртку сами? Если в результате Ван Зандт заполучил рецепт с моим именем, что теперь будет?
Неизвестность – самое паршивое в работе под прикрытием. Я построила карточный домик, представившись одной группе людей одним именем, а другой – вторым. Об этом решении я не жалею: знала, на что иду. В таком деле главное – добиться своего, пока тебя не вычислили и карты не посыпались. Беда в том, что я ни на йоту не продвинулась в возвращении Эрин Сибрайт, а если еще прокололась на ипподроме, то в расследовании мне больше делать нечего, и Молли я подставила.
Я покормила коней, раздумывая, позвонить Лэндри или подождать, не приедет ли он сам ко мне. Хотелось узнать, как прошла беседа с Ван Зандтом и есть ли уже результаты вскрытия Джилл Морон. Впрочем, с чего я взяла, будто он мне хоть что-нибудь расскажет после того, как вел себя накануне?..
Я стояла перед денником Фелики, пока она ела. Эта кобыла была невысокого роста, с большой, неженственной головой, но она обладала колоссальным задором, самолюбием и редкостным отношением к делу. На соревнованиях Фелики нередко обходила более красивых соперниц, и если б могла, то при победе точно показывала бы им палец.
Я нашарила в кармане мятный леденец. При шорохе обертки уши Фелики живо встали торчком, она с самым кротким видом высунула голову над загородкой и бережно взяла у меня с ладони угощение.
Тут мое внимание отвлек шорох шин по асфальту, и я выглянула за дверь. К конюшне подъехал серебристый «Гранд Ам».
Я не вышла навстречу Лэндри. Он вполне может сам ко мне зайти. Вместо этого я пошла к Д’Артаньяну и вывела его из стойла в пустой загон. Краем глаза я следила за Лэндри. Он был в костюме. Утренний ветерок забросил красный галстук ему за плечо.
– Так рано, а вы уже на ногах? – заметил он. – Для человека, который всю ночь где-то шлялся, у вас поразительно свежий вид.
– Не понимаю, о чем это вы.
Я достала из шкафчика скребницу и принялась за работу, которую терпеть не могла Ирина. Она бы дулась на меня целый день и что-нибудь бурчала по-русски, если б у нее не был выходной.
Лэндри прислонился боком к столбу и сунул руки в карманы.
