Берест, Энкино, Зоран и Снодрек с тремя своими бойцами – это и было первое посольство Пристанища в Годеринг.
Они вышли в дорогу пешком. Маленький отряд рассчитывал продать где-нибудь мечи и купить лошадей или обменяться: в Пристанище было много лишнего оружия.
Хассем остался в Пристанище.
Отказавшись от дикого корня, он на несколько месяцев обрек себя на такие муки, что ему не раз чудилось – душа расстается с телом. Ирица не могла исцелить Хассема, ей хватало сил только облегчить ему невыносимую боль. В бреду Хассем часто просил кого-нибудь найти для него в лесу ту траву, корень которой раньше придавал ему силы. Но Берест держал слово. Все знали: он никому не позволит принести Хассему его зелье. Две самые трудные недели Берест стерег своего друга, не выходя из его покоя, и забросил на это время любые дела. Он, неподвижно сидя на краю постели и опустив голову на руки, думал о той минуте, когда окажется один на один с собой: борьба Хассема окончится смертью, и Бересту всегда придется жить с тем, что не позволил никому облегчить его последние дни ради пустой, призрачной надежды на выздоровление.
Наклоняясь к Хассему, Берест прислушивался, о чем он говорит в бреду.
– Никто не сдвинет его… – с горечью шептал тот. – Некому сдвинуть….
Бересту чудилось в этом что-то знакомое, но он не мог вспомнить, что.
А Хассему казалось, его ведут в каменоломни. На обочине – огромный валун. На валуне часто сидит, сутулясь, большой ворон, старый воронище. Хассему виделся Берест, который клялся: если камень сдвинут – это знак, что Хассем скоро будет свободен.
Хассем лежал в маленькой полутемной каморке: свет его беспокоил. Возле деревянной кровати Ирица поставила на скамейку кувшин с водой и склянку с отваром, позволявшимприглушить боль: смерть приходила нелегкая… За время болезни лицо Хассема так осунулось и побледнело, что над верхней губой был отчетливо виден каждый волосок редких юношескихусов. Проваливаясь в забытье, Хассем снова и снова переносился душой к камню у обочины.
Неужели никто так и не столкнет его с места? Ворон сидит, сутулясь, на валуне, смотрит и что-то знает… Хассем в гневе смотрит на камень. «Не можешь ты так лежать! Ты сдвинешься, и я буду свободен!».
Под взглядом Хассема камень вдруг становится оранжево-красным, и его охватывает пламя… Ворон с криком, хлопая крыльями, взлетел. Хассем не отводил взгляда… И камень рассыпался, испепеленный дотла, а на клочок выжженной земли под ним, медленно, кружась в воздухе, опустилось черное перо, что обронил ворон.
Хассем, часто дыша, открыл глаза. Берест сидел около него на кровати, низко опустив голову. Хассем видел его сбоку: свесившиеся пряди волос, очертания бороды, усов и губ, носа, лба. Берест слегка обернулся, они встретились глазами. В маленьком покое сильно пахло целебными травами.
– Ну, брат, хуже тебе или лучше? – наклонившись к Хассему, чтобы расслышать ответ, спросил Берест.
Хассем чуть улыбнулся.
– Я вернулся, Берест. Совсем…
Взгляд Хассема был пугающе проницательным – это мог быть взгляд старика:
– Я видел, что мы способны изменять этот мир. Мы угодны Творцу, Берест. Помни…
Берест собрался в Годеринг, чтобы заключить вассальный договор. Детям сказали, что занятий у них в это время не будет: наставник Энкино тоже едет с посольством. «Для представительности: он хорошо говорит», – пояснил Зоран. И он, и Берест на западном наречии тоже говорили свободно, но их неправильное произношение слишком резало слух. Что до Снодрека и его дружинников, те и вовсе пользовались смешанным, диким языком, который сложился из жаргона рабов и надсмотрщиков в древних алмазных копях.
Берест по дороге старался сгладить свой недостаток. Они наконец купили лошадей, и по пути, в седле, он твердил наизусть священное писание: и чтобы освоить грамотную речь, и чтобы лучше понять, чем живут верные Вседержителю народы.
– Смотри. Много стихов о том, что всякая власть от бога. Написано, что ей противятся злые люди, а добрые люди почитают своих господ. «И потому надобно повиноваться, не только боясь наказания, но и по совести». «Итак, отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх», – в раздумье прочитал Берест. – А не написано того, что власть иной раз сама лютее зверя.
– Нет, Берест, – пояснял ему стих из писания Энкино. – Если ты хочешь это понять, то ты должен понять, что богатство и власть освящаются верой. Господа держат ответ только перед своей совестью и богом, но не перед стоящими ниже. Миропорядок Вседержителя вовсе не в корне отличается от порядка, который установил в своем княжестве Его Враг. По-настоящему разница только в том, сколько позволяется рабам или простонародью. Под властью Князя Тьмы им не позволяли иметь ни семей, ни домов, ни куска хлеба досыта. Их держали в цепях. Под властью Вседержителя им можно иметь семьи и дома и, если повезет, заработать на верный кусок хлеба, и их не держат в цепях или взаперти. Однако суть в том, что они всем обязаны своим «высшим». Таков миропорядок…
– Как ты скажешь, Энкино: если я назовусь князем Пристанища, то в Годеринге тоже будут считать, что меня поставил над людьми сам Вседержитель? – задумчиво спросил Берест, оглядываясь вокруг: узкая дорога вела через лес. – Хассем все говорит: ты угоден Творцу…
– Не очень-то верится, – прищурился Энкино. – Ведь князья воюют друг с другом. Если бы они в самом деле считали друг друга избранниками Творца, то с чего бы? Вот простонародье, пожалуй, должно будет и тебе кланяться, если тебя признают.
Берест только сдвинул брови. Со дня основания Пристанища он всегда думал о том, как должны жить люди, чтобы добро исходило ко всем неот милости некоторых?
– А у Хассема какой-то свой Создатель, – продолжал Энкино. – Я про такого нигде не читал. Хассем говорит, что его можно познать только через откровение. На Вседержителя он мало похож. Мне кажется, что Творец Хассема – это наши же надежда, любовь, правда, сострадание, воля к борьбе за добро, но только если их представить отдельно от нас…
Его прервал Зоран. Тяжело повернувшись в седле, так, что оно заскрипело, он сказал:
