то ребром мастерка, то плоскостью.
Обработка внутренних и внешних углов требует не столько физической силы, сколько внимания и сноровки и становится уже чуть ли не отделочной работой, хотя установка карнизов, розеток или пилястров, на которые идет сложный раствор из алебастра, цемента, глицерина, декстрина, армированный паклей или джутом, гораздо сложнее.
Луи легонько постукивает тупым концом молотка по рейке. В другом углу Рене ставит отвес со свинцовым грузилом – проверяет вертикальность выемки. В соседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку.
Алжирец всегда напевает какую-нибудь старинную песенку. Его товарищи любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.
Луи работает машинально, а на него, словно порывы теплого ветра, налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или опалубщикам, то за бугорок штукатурки или вздутие известкового теста в растворном ящике, а то – за брызнувшую вдруг с лотка грязную струйку. Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже, и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.
Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он задержался – это уже стало привычкой – возле статуи, и особенно в баре, когда их прогнал стаканчик вина; к концу рабочего дня они, впрочем, вернулись. Туманные, неопределенные, – это уж почти и не размышления, а образы самых различных Мари – и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той, из их первых встреч, что улыбалась или поглядывала на другого мужчину, и которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.
И тут, словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание – четкое, бередящее душу – о неделе отпуска в Монталиве.
Жизель и Мари не желали купаться нигде, кроме как на пляже нудистов. Ежедневно они отправлялись по дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаном песка к его границе. Обе женщины переступали ее и час или два спустя, насмешливо улыбаясь, возвращались к Антуану и Луи, которые в их отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным.
На третий день Антуан, окончательно сдавшись, тоже пошел вслед за Жизель и Мари.
«До Мартига 10 километров…»
«Поворот через километр…»
Ксавье никогда в жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам. На поворотах Ив валился на него. Обычно он сидел на заднем сиденье между братом и сестрой. Мари посадила его между собой и Ксавье бессознательно, из инстинкта самозащиты. Она нарушила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть между ними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но поступок ее лишь подтвердил, что сегодня случилось что-то очень важное для них и даже опасное.
Дорога спускается к Мартигу через сосняк, в котором как грибы растут белые домики с красными крышами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.
– Мосье, – обращается к учителю Жан-Жак.
– Да… Что?
– Вы обещали мне книжку.
– Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое.
– Нет-нет, сказано – сделано. Вы не откажетесь остановиться на минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой.
Они проезжают район новостроек – короткую широкую улицу, куда шире улочек в старинной части Мартига.
– Дом шестнадцать, – говорит он. – Приехали. Я туда и обратно.
– Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если вы не против.
– Конечно, нет…. Но давайте сделаем еще лучше. Зайдем ко мне все. Небось вы тоже умираете от жажды. Верно?
Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется с собой.
– Уже поздновато…
– Да нет. На одну минутку, я найду этот «Путеводитель по римской античности» и напою вас чем-нибудь прохладненьким.
– Не знаю, вправе ли я пойти… – говорит она строго и берет Ива на руки – опять из инстинкта самосохранения.
Луи прямо из горлышка высасывает последние капли жидкости и осевшей пены. Пиво теплое и кислое. Он с удовольствием выпил бы еще – хотя после обеда уже прикончил две бутылки. Итальянец во все горло распевает за загородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы – трезвенники.
А сегодня они к тому же встревожены. Газеты пишут про сильное наводнение в Каталонии. Двести сорок четыре жертвы. В обед все испанцы стройки сгрудились вместе. Несчастье их не коснулось – сами они родом с Юга, но все, что происходит в Испании, их волнует.
Алонсо уже давно живет во Франции; он в бар не пришел. Он каталонец. Луи повстречался с ним, когда шел в столовую. Его поразило лицо Алонсо – мрачное, замкнутое. И, лишь услыхав о катастрофе, Луи понял в чем дело. Однако он слишком занят собой, чтобы думать об этом.
Сегодня вообще все собираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы тоже взбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только что пришлось разнимать двух драчунов.
– Вот и предоставляйте им независимость, – крикнул из соседней комнаты алжирец. – Бен Белла избран главой правительства Алжирской республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сумасшедший дом…
Фраза адресована в равной мере и ему, и Рене. Луи пропускает ее мимо ушей. Плевать ему на Бен Беллу, и на Испанию, и на референдум, подготавливаемый де Голлем. Он думает про свое. Борется с осаждающими его призраками, которые запихивают его в угол, все более темный, все более тесный.
От выпитого пива ему тяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у него сохнет.
Гудок обрывает шум. Пневматические молоты, бетономешалки, краны, экскаваторы останавливаются один за другим.
На площадку опускается плотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит пение птиц, которые чуть ли не по гудку стайками возвращаются на сосны и дубы, пощаженные стройкой.
Луи и членам его бригады не до разговоров – они продолжают работу, наверстывая упущенное накануне.
– Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто камень, – бубнит Луи.
– А ты бы ее разбавил, – поучает Рене.
– Эти подонки отключили воду. Каждый вечер одна и та же история. Потаскай-ка ведро на четвертый этаж.
Луи надеется, что Рене вызовется сходить за водой, но тот лишь замечает:
– У меня порядок, пока что размазывается хорошо.
Эта сцена повторяется вот уже несколько недель.
Луи жалуется, что штукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает, что дело не в этом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно видит, что его товарищи работают, как работали.
Его руки, плечи, поясницу пронизывает острая боль, словно в него со всего размаха швырнули гравием. По стенке расползается видимо-невидимо черных жучков, покачиваются странные остролистые растения, какие-то фигурки строят ему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем.
Надо сосредоточиться на чем-то другом – тогда призраки исчезнут и, возможно, уйдет щемящая боль между лопатками, которую он ощущает особенно остро, когда поднимает правило, или, выверяя угол, образуемый потолком и перегородкой, приставляет к нему уровень.
Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая предстоит и завтра, и в субботу, и в воскресенье, там,
