У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.
– Поедем, поедем скорее, – говорит Мари.
– Нет! Поезжайте одна… я вернусь пешком.
– Это далеко.
– Мне спешить некуда.
– В самом деле…
– Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?
– Конечно, вы правы.
Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.
– Отпусти меня, слышишь!
Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.
– Не надо, пусти.
В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари…
– Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
– Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.
– Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.
– Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
– Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.
– Нет, Луи.
– Но, послушай, это же глупо!
Он не знает – злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.
Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразу уснет, как тогда.
Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе не могу. Да и вообще – он, точно песок, просыпался сквозь пальцы – и пустота… С самого четверга прямо места себе не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.
Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.
«Жизель – ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.
– Ну, а дальше что? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.
– Все.
– Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, – все так ясно как божий день.
– Ты думаешь?
– Тебе остается только упасть в объятия своего учителя и закрутить с ним роман.
– Ну нет.
– Почему?
– Потому что это не такая простая история.
– Ну конечно, у тебя все сложно. А на самом деле все такие истории кончаются одинаково.
– Вечно ты все упрощаешь.
– Не упрощаю, а свожу к сути.
– Но для нас не в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.
– Для кого для нас?
– Для Ксавье и меня.
– Вы что, не такие люди, как все?
– Просто я не свободна.
– Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.
– Возможно.
– Тебя удерживает не Луи и даже не дети.
– Ничего меня не удерживает. Все дело в том, что мне и в голову никогда не приходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя идея.
– А помнишь Жильбера?
– Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?
– Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного предела. Я пользовалась его робостью, его добротой. Перед отъездом в Алжир – я уже год как была замужем – он пришел со мной повидаться. На его лице уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю, какими он смотрел на меня глазами.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Не знаю… Когда я думаю, что он, быть может, так и погиб, затаив на меня обиду, я готова локти себе кусать. Кто знает, а вдруг мы упустили свое счастье.
– Счастье? И ты в него веришь? Но при чем тут эта история?
– Ни при чем. Просто с той поры я решила брать от жизни все, что можно. И на твоем месте…
– Я знаю, как поступила бы ты. А я – другая.
– Ты любишь Луи?
– Он славный парень.
– Антуан тоже, но этого мало.
– У тебя нет детей, Жизель!
– У меня нет твоих принципов…
Принципы! Они разбились вдребезги на пляже в Жаи. Если бы я вняла советам Жизель и сошлась с Ксавье, оно, возможно, было бы даже лучше. Ах, принципы-то вроде соблюдены. Так я и осталась верной мужней женой.
Интерлюдия шестая
Умственное переутомление действительно типично для нашего времени, но оно не присуще человеку изначально, а потому необходимо срочно его устранить.
Мало-помалу стройка затихает. Луи остался один. Его не тянет в бар, домой идти не хочется, нельзя, чтобы семья видела его в таком раздраженном состоянии.
Он шлепает штукатурку на стену, раз-другой. Затирает ее. Уже темно. Можно было бы зажечь в старом растворном ящике – он тут для того и стоит – размельченный гипс и поработать еще при сине-золотом пламени, вдыхая запах серы.
