Солдат поднялся за ними и поочередно стал наносить удары тяжелой крепкой шашкой.
Турка пришел в ярость.
А кто-то захохотал из толпы, отпустив обидное про несчастных, терпеливо стоящих на коленях избиваемых барышень.
И с разных концов визг и крики. Кругом бежали и падали.
Черный, с черными горячими глазами не бежал Турка, как другие, и не кричал, как другие, он только выворачивал свои горячие глаза.
И ярость дошла до точки.
А белки блестели так страшно, что у городового, вышибавшего последний дух из своей черной подвернувшиеся жертвы, на минуту промелькнуло:
«Да уж не сам ли это живучий черт окаянный?» Дух из Турки не вышибли, а в Кресты попал.
Вместе с Туркою, как и Турку, привезли в Кресты с демонстрации много студентов, и скоро из всех самым беспокойным, самым вздорным оказался Абдул-Ахад Турка.
Когда всякие подтеки, ушибы, ссадины и царапины поджили, ожил и Турка. Ожил Турка, — и как малый ребенок… Что с него взять?
На свидание к Турке ходили две невесты.
И в обеих Турка был влюблен, и уж сам хорошенько не знал, какая из них лучше и какую он любит больше.
Цветы, шоколад пирожки носили в тюрьму невесты. Свидания длились долго. Но Турка капризничал, ему все мало. Турка просил допустить к нему еще и третью невесту.
И разрешили ходить к Турке трем невестам, — каждая ходила по очереди. И этого мало, Турка не унимался.
Да и как было уняться, ведь на самом-то деле их было не три, а тридцать три невесты!
Камера Турки помещалась во дворе, на пятом этаже. Окна высоко. Так, с пола ничего не увидишь. Турка на стол ставил табуретку и, взобравшись на табуретку, по вечерам смотрел в окно.
А там, по набережной, от самых
Турка только о них и думал, ждал свидания, и во сне всю ночь только их и видел.
А тут весна пришла. Стали строго запрещать в окно смотреть. Но кому же, как не Турке, смотреть в окно, когда весна пришла?
Турка приказаний не слушался.
Пугали карцером — не испугался.
Сажали в карцер — не действует.
И бросили. Что с него взять?
Раньше, на воле, весь мир его делился: на хорошеньких барышень, на просто молоденьких и вообще на женщин — в первых он влюблялся, во вторых не прочь был влюбиться, а за третьими всегда был готов поухаживать.
А теперь, когда пришла весна, он всех стал любить и любил равно, не деля никого: и хорошеньких, и просто молоденьких и вообще всех женщин.
И уж по набережной всякий вечер прогуливались и не тридцать три, а триста тридцать три невесты, — он видел их собственными глазами.
Все женщины были его невесты.
На Пасху Турка даже плакал. Плакал он оттого, что его в церковь не повели, когда всех его товарищей водили, а еще оттого, что вечером, увидав из окна прогуливающихся по набережной всех своих невест, ему стало их очень, очень жалко.
Пришел май, белые ночи.
Из окна смотрел Турка на май, на белые ночи.
Как-то, после проверки, взобравшись на табуретку невест смотреть, заметил Турка, что из соседнего решетчатого окна торчит черная борода.
Сосед тоже увидал Турку и, предупреждая, стал делать знаки не разговаривать.
С Туркой разве сговоришь?
Турка обрадовался черной бороде.
— Давно сидите?
— Два года.
— Откуда?
— Из Вилейки.
— По какому делу?
— По доносу. Я ничего не знаю.
— Навещает кто?
— Нет. У меня дома жена и девочка.
— А чем занимались?
— Меламед — учитель.
— Не скучно?
— Коробки клею.
— О жене скучаете?
Но сосед ничего не ответил, — черная борода юркнула за решетку.
Да и к Турке постучал часовой, пришлось слезать.
Когда же отошел часовой, Турка снова вскарабкался к окну и снова принялся вызывать соседа, но черной бороды больше не показывалось, и видна была из-за решетки одна согнутая, усталая спина.
Потом Турка забыл о бороде, а тут, наконец, и выпустили Турку. Что с него взять?
Вышел из
Идти к знакомым? К знакомым он и завтра поспеет — три дня срока ему, три дня разрешили жить в Петербурге, за три дня он успеет все сделать и со всеми повидаться.
Турка ходил по Невскому и улыбался, всем улыбался, и молодым и старым.
— Турка! Милый Турка, как поживаешь? — улыбались ему в ответ, так казалось ему, что улыбались.
От нечего делать он заходил в кофейные, ел пирожки, пил кофе, заглядывал в кинематограф, но долго усидеть нигде не мог.
— Турка! Милый Турка, как весело, хорошо на воле! — шумели, жужжали, нашептывали прохожие, так слышалось ему среди шума самой шумной улицы.
Показывали на Невском диких людоедов. Из Новой Гвинеи привезли в Петербург людоедов.
«Самое дикое племя на всем земном шаре!» — так зазывала афиша.
Пошел Турка смотреть диких людоедов. Людоеды были совсем как театральные черти, а улыбались, как сам Турка. И не утерпел Турка, взобрался к ним на эстраду.
Дикие не понимали, что говорил им Турка, да и другие, не-дикие, как и сам Турка, едва ли что понимали, но впечатление было неожиданное: дикие, приняв его, должно быть, за своего бога, натянули луки и, выпустив свои стрелы, и став из маленьких огромными, как Петр Великий, пустились так неистово прыгать по-кенгуручьи и так зарычали вепрем, что публика, давай Бог ноги, скорее к двери.
В суматохе за публикой вышел и Турка.
— Турка! Милый Турка, весело, как весело! — кричали ему вслед, так казалось ему, что кричали.
Ладожский лед по Неве прошел и было тепло. Впрочем, Турке все равно было бы жарко, если бы и лед не прошел.
Ночь белая, прозрачная манила далекими серебряными звездочками.
По случаю царского дня на Невском вдоль тротуара зажгли разноцветные электрические фонарики, а на домах яркие вензеля.
Гуляющих было очень много.
