Турка глазел по сторонам и улыбался.
Все таким нарядным казалось ему, таким молодым и чистым, всех, без разбора, всех расцеловал бы он.
На углу Екатерининского канала Турка приостановился.
От Казанского собора показались кавалергарды.
Большие, на конях, в серебряных латах, привидениями двигались серебряные всадники.
Турка смотрел на кавалергардов и улыбался.
И долго серебрились латы среди белой ночи, разноцветных зеленых огоньков и потемневших, бородой висящих, флагов.
Проводив кавалергардов, пошел он за толпою.
На мосту ему приглянулась прохожая — так, черненькая, стройная, совсем как подросток, и ненакрашенная, а глаза блестят, будто кавалергардские латы.
Он улыбнулся ей, и она улыбнулась. Взял ее под руку.
Ничего, — улыбается. И пошли.
Шли они и смеялись, как старые знакомые.
Еще бы: ведь, она его невеста! Тут все были его невесты.
Ночь белая, прозрачная манила далекими серебряными звездочками.
— Далеко к вам?
Она назвала гостиницу.
И из ее ответа понял Турка, что на улице она еще недавно: у себя в комнате не принимает
Повернули к гостинице. Взяли номер.
И в номере снова Турка убедился, что она совсем недавно на Невском: от пива отказалась.
Коридорный принес лимонаду. Выпили. Стали раздеваться.
Она — еврейка, а зовут ее Розой.
— А вы кто, еврей?
— Нет.
— Грек?
— Нет!
С большими удивленными глазами принялась она перебирать все народности, какие только знала. Дошла она и до китайца и даже до папуаса-людоеда, которого тоже ходила смотреть, как Турка.
— Папуас?
— Нет.
— Турка?
Турка не выдержал и стал хохотать.
— Турка! Турка! — обрадовалась Роза, так радуются дети, когда находят, наконец, и совсем-то не хитро спрятавшегося, и повторяла весело с добрым смехом, как товарищи-студенты, встречая где-нибудь в непоказанном месте Абдул-Ахада.
Розе оставалось только снять корсет.
Турка болтал всякий вздор, уверял, что он не Турка, а самый настоящий людоед и сейчас так вот и съест ее всю и с косточками, и сам хохотал, захлебываясь.
Из-под корсета у Розы вдруг выпало что-то на пол, и Турка заметил. Но Роза быстро схватила с пола какую-то вещицу и зажала в руке.
Что бы это могло быть? И отчего она так покраснела?
— Что такое?
— Нет нельзя, это нельзя! — Роза отступила.
— Почему нельзя? — заспорил Турка, он обнял Розу, усадил к себе на колени, — ну, скажи, ну, что тебе стоит?
— Нельзя, — твердила она, — не спрашивайте, пожалуйста, не надо об этом.
Разве сговоришь с Туркой! Турка стоял на своем: скажи да скажи.
Клялся, что никакой тайны он не выдаст и не будет смеяться: ему, Турке, все можно.
— Все можно, — приставал Турка, — а этого нельзя. Ну, почему, почему нельзя?
Но она крепко сжимала в руке какую-то вещицу и молчала.
Казалось, никакими силами не заставишь ее выдать тайну, хотя бы все невские городовые бросились на нее со своими крепкими кулаками: она решительно отказалась сказать хоть слово.
Пустяки раззадорили Турку. Турка не унимался. Ему надо знать секрет Розы.
Черный, выворачивая свои черные горячие глаза, он схватил ее за руку.
И она разжала руку.
Сначала даже ничего и не понял Турка, не поверил глазам.
Галстук?
В руке ее был самый обыкновенный черный галстук — середка галстука в виде черной бабочки.
Роза заговорила быстро, путаясь и повторяясь и передыхая, как дети, — так дети говорят или, когда очень рады, на ушко: «Мама, а мама!» — или, когда провинились, горько: «Больше никогда не буду!»
Это галстук. Это галстук ее мужа. Роза не хотела говорить Турке о своем муже. У Розы и девочка есть девочке три года. Она из Вилейки. Мужа в Петербург отвезли в «черной карете», уж два года. Сосед на него сказал. Муж ее в хедере был меламед.
— Меламед — учитель, — повторила Роза.
— А я его видел, твоего мужа, у него борода черная и он худой такой, спина сгорблена, скелет с черной бородой! — обрадовался Турка, вспомнив свой пятый этаж, камеру, вечер и себя на табуретке у окна, — я сам только что из Крестов, и он там, в Крестах. Кресты на Выборгской стороне, Арсенальная набережная, № 5.
Но уж Роза была не на коленях, Роза валялась на полу ног Турки и так кричала, словно били ее, и всю душу в ней выворачивало.
Турка схватил графин, налил воды.
Да что же это он сделал такое, отчего она так бьется и кричит?
Но Роза не притронулась к стакану, не поднялась и, лежа на полу в одних чулках и рубашке, взвизгивая, громко, громко плакала, сжимая крепко в руке галстук середку в виде черной бабочки.
Турка не узнал Розы: это совсем не бледненький робкий и плутоватый подросток, это была исступленная женщина, которую давило горе, старя и кривя ей лицо.
И в дверь стучат: требуют отпереть.
Турка ходил вокруг Розы, не зная, что делать.
— Успокойся, — трогал он Розу, — ну, что такое галстук? Ей-Богу, я ничего не сказал!
В дверь стучали. И, казалось, не только в дверь, но и во все стены стучали и в потолок, и не кулаком, а молотом.
И пришлось отворить, — все равно дверь сломают.
Турка отпер.
Околоточный, городовой, номерной, извозчик и с ними какая-то девица, должно быть, соседняя, из соседнего номера, вошли в номер.
— Что у вас такое? — околоточный подозрительно оглядывал и раздетого Турку и бьющуюся на полу Розу.
— Ничего, — ответил Турка, — я совсем ничего!
И бросился к Розе, поднял ее с пола и кое-как усадил на диван.
Роза не обращала внимания на вошедших, не видя и не слыша никого, взвизгивая, громко плакала.
Околоточный предложил Абдул-Ахаду одеться: Турка пойдет с ним в участок и там протокол составят.
Да что же это он сделал такое?
Разве он бил ее?
Или сказал что-нибудь обидное?
Ровно ничего — ровно ничего худого он ей не сделал, и не думал.
