– Кто сделал, выходи! – сказал Дигби.
Опять молчание. Оно становилось невыносимым.
– Я жду! – сказала леди Брендон и начала нетерпеливо стучать ногой. С этого момента вся эта история перестала быть шуткой.
Я никогда не забуду последующих часов. Эту ужасную атмосферу недоверия и подозрения. Восемь человек, подозревающих друг друга.
Тетя Патрисия не получила ответа на свое: «я жду», и решила быстро и решительно довести дело до конца.
– Морис, – сказала она капеллану, положив руку на его рукав. Лицо у нее при этом вновь сделалось добрым и ласковым. – Морис, сядьте рядом со мной, я хочу каждому из этих молодых людей задать один вопрос. После этого вы пойдете спать, теперь уже поздно, и вам нельзя засиживаться.
Она отвела и посадила его в глубокое кресло у окна, сама села рядом и холодным голосом сказала:
– Это становится серьезным, и если сейчас же камень не будет на месте, то последствия тоже будут серьезными. В последний раз я прошу того из вас, кто взял сапфир, отдать его мне и покончить со всей этой глупой историей, с тем, чтобы больше о ней не вспоминать. Если же это не будет сделано… Глупости, это, конечно, будет сделано…
– Джон! – сказал Огастес.
Больше никто не сказал ни слова,
– Хорошо, – сказала тетя, – если дурак упирается… Подойди ко мне, Клодия… трогала ли ты «Голубую Воду» после того, как капеллан положил ее под колпак? – Она взяла Клодию за руку выше локтя и смотрела ей в глаза.
– Нет, тетя, – сказал Клодия.
– Конечно, нет, – сказала тетя Патрисия, – иди спать, дорогая. Спокойной ночи.
И Клодия ушла, бросив на меня негодующий взгляд.
– Иди сюда, Изабель, – продолжала тетя. – Трогала ли ты камень после того, как его спрятал капеллан?
– Нет, тетя, не трогала, – ответила Изабель.
– Я была в этом уверена. Иди спать. Спокойной ночи.
Изабель повернулась, чтобы уйти, и вдруг остановилась.
– Но я была бы способна его взять, если бы это пришло мне в голову. Ведь это просто шутка.
– Спать! – скомандовала тетя, и Изабель ушла, с жалостью взглянув на меня. Тетя Патрисия повернулась к Огастесу:
– Иди сюда, – жестким голосом сказала она, не отрывая своего холодного взгляда от его бегавших по сторонам глаз. – Пожалуйста, говори только правду. Тебе же будет лучше. Если «Голубая Вода» у тебя, отдай ее, и я больше не скажу ни слова. Она у тебя?
– Клянусь перед Богом… – выпалил Огастес.
– Не клянись ни перед Богом, ни передо мной, Огастес, – холодно сказала тетя. – Да или нет? У тебя камень?
– Нет, тетя! Я готов торжественно поклясться… – несчастный Огастес был опять прерван сухим голосом тети:
– Трогал ли ты его после того, как капеллан положил его на место?
– Нет, тетя. Я никогда… я в самом деле… Я его не трогал… Я вас уверяю… – захлебывался Огастес, и снова был прерван:
– Знаешь ли ты, где он сейчас находится?
– Нет, тетя, – живо ответил Огастес, – не имею ни малейшего понятия. Если б только я знал, я сейчас же…
– Джон, – сказала тетя Патрисия, не обращая больше никакого внимания на Огастеса, – знаешь ли ты, где сейчас этот камень?
– Нет, тетя, – ответил я, – я также не прикасался к нему после капеллана.
Она смотрела мне в глаза долго и внимательно. На ее взгляд я сумел ответить твердым и, надеюсь, не грубым взглядом. Когда я отвернулся, мои глаза встретились с глазами Майкла. Он как-то странно на меня смотрел.
Потом пришел черед Дигби. Он просто сказал, что ничего не знает об исчезновении «Голубой Воды» и что он не трогал камня с тех пор, как получил его от Клодии и передал Изабель.
Оставался только Майкл. Он неизбежно был виновным, иначе кто-то из нас солгал самым постыдным и непоправимым образом. Я так был зол на Майкла, как никогда во всей моей жизни. Я даже не на него был зол, а на его поступок.
Я не протестовал в принципе против удачной «общеполезной» лжи. Такая иногда бывает очень хороша, например, чтобы вытащить какого-нибудь приятеля из-под палки. Но я определенно не люблю глупой, бесцельной лжи, которая ставит всех в дурацкое положение и вдобавок навлекает подозрение на невинного.
Я никогда не поверил бы, чтобы Майкл был способен выкинуть такую штуку и потом врать со страху. Но теперь, когда все совершенно определенно заявили о своей невиновности, я не мог сомневаться, тем более, что сам поймал его за руку. Теперь я должен был признать его трусом, дураком и вралем. Мне хотелось избить его за то, что он с собой сделал.
