на все другие дни, которые он в последнее время прожил. Определенное оживление, определенный привкус присутствия в современности. Обычно он не принимал участия в современности, пришлось ему признать, и точно так же он знал, что так было далеко не всегда. Совсем напротив: раньше, собственно говоря, вплоть до совсем недавнего времени, он был глубоко погружен в современность.
Он следил за политическими событиями, он знал о новых веяниях в музыке и обо всем, что происходило в поп-культуре, а теперь? Что-то такое произошло за последний год, и он как-то медленно, но верно погрузился в… старье. Он уже много месяцев не покупал пластинки. И что в этом было плохого? Разве плохо было, что, если уж говорить начистоту, в обществе имелись люди, которые были безучастны к современности, которые не знали, как развивается ситуация на Балканах, или в Сомали, или во внутренней политике, которые и ухом не вели, когда премьер-министр Норвегии говорил, что уйдет с поста, если на ближайших выборах в стортинг его партия не получит 36,9 процента голосов, которые не видели в колоссальном количестве нуворишей ничего иного, кроме преходящей фанаберии, и к тому же плохо разве было, что имелись люди, которые отмежевывались от современности со всей ее сиюминутной и тщеславной шелухой и углублялись в… старые вещи, важные вещи, вечные вещи?
Это было не так, когда он приехал в Берген семь лет назад, точно было не так. Тогда, едва вылупившись из старинной ставангерской гимназии, он атаковал город с ювенильным любопытством и впитывал современность в себя, как — а вот именно что! — как ребенок. Он вихрем проскочил вводные курсы с хорошими оценками, он пописывал в студенческую газету, он готовил программы на студенческом радио, он участвовал в политических объединениях, он забыл богатый город нефтяников, из которого приехал, и безусловно принял все, что было
Но теперь?
«Она права, — сказал он себе, — что-то такое старческое витает тут надо всем. Я воспринимаю себя как молодого человека, но живу в каком-то смысле как одинокий сорокалетний мужчина в девятнадцатом веке. Я читаю толстые книги, я через регулярные промежутки времени совокупляюсь со своей знакомой, и я занимаюсь своими делами. Но и слава богу, а то «Аква», Спайс-Гёрлз»!»
Около девяти Шарлотта Исабель начала позевывать рядом с ним. Она сказала, что теперь уж, наверное, мать и отец приехали на юг и что она тоже поедет на юг, когда будет большая.
— А что… — спросила она, — что мы будем делать завтра?
«Нда, — подумал Ярле. — И действительно, что бы такое придумать, какое занятие на завтра?»
— Ну-у, — протянул он, — а чего тебе хочется?
— Не знаю, — сказала девочка и снова зевнула. — Веселого чего-нибудь.
Ярле кивнул.
Вот так оно с детьми.
Веселого. Они хотят все время веселиться.
Были бы это любые другие выходные. Ярле позвонил бы Хассе или Ариллю, чтобы узнать, не собираются ли они на концерт в «Хюлен», или не хотят
Он же не может никуда пойти.
И когда же это маленькие дети ложатся спать?
И что делать, когда они лягут?
Можно ли, например, налить себе пивка и устроить праздник типа «один дома»? А что, если ребенок заболеет, что, если он позже вечером или даже ночью проснется и нужно будет везти его в больницу скорой помощи с ветрянкой или краснухой?
Нет, отец должен сознавать свою ответственность.
Но что, если человек не хочет брать на себя такую ответственность?
Что, если сама свобода от ответственности является предпосылкой свободной, критической и интеллектуальной мысли и ее исходно необходимо обрести, если собираешься достичь тех глубин и широт, для завоевания которых некоторые, несмотря ни на что, предназначены?
И когда же, собственно говоря, ложатся спать маленькие дети?
«И могу ли я, — подумал он, — когда она ляжет, позвонить кому-нибудь, например Хассе или Ариллю? Moгy ли я пригласить кого-нибудь к себе на пару бутылок пива, не опасаясь проболтаться о том, что в кабинете у меня спит девочка, которой скоро исполнится семь лет? А то хорош я буду тогда!»
В половине десятого Шарлотта Исабель сказала, что хочет переодеться в пижаму; она достала своего плюшевого мишку и завершила вечер в довольно спокойном модусе. Есть у детей такая потребность. В покое и безопасности. Они могут беситься целый день напролет, как живые сгустки энергии, в теле у них могут роиться принцессы, и ракеты, и хлопушки, они могут задавать самые дурацкие на свете вопросы, но внезапно наступает момент, когда им нужны плюшевый мишка и пижама.
Он проводил ее в ванную, и ему пришлось принести ей с кухни стул, чтобы она доставала до зеркала, когда чистит зубы.
— Все нормально, да ведь? — спросил он с опаской, глядя, как она выуживает розовую зубную щетку из косметички.
— Ухм? — Она странно посмотрела на него.
— Ну, все ведь нормально, правда, тебе тут у меня нормально?
Девочка закусила нижнюю губу и задумалась.
Она вздохнула.
— Ну да-а, — сказала она. — Только, знаешь, папа…
— Ну?
— А мы налепим мою наклейку на зеркало в ванной?
— Ты что, с ума сошла? — не сдержался он, тряся в изумлении головой. — Налепить наклейку на…
Разочарование расползалось со лба Шарлотты Исабель вниз по лицу, захватывая глаза, потом поджатые губки; руки упали на колени.
— Или ну ладно, — сказал Ярле, крякнув. — Почему бы и нет? Покажи, куда ее прилепить, слышишь?
Шарлотта Исабель просияла, пальчики потянулись к зеркалу, и она прицепила голубую собачку, которую она хотела назвать Ингрид, в нижнем левом углу. Они сошлись на том, что получилось хорошо и что теперь уже можно было идти укладываться в постель.
Когда Ярле провожал ее из ванной в кабинет, или в ее «комнату», раздался звонок в дверь. Ярле дернулся, как будто его застали за чем-то постыдным. Он шустро открыл дверь кабинета и пропихнул Лотту в темноту. Быстро откинул одеяло, показал на матрас и прошептал:
— Вот, хорошо, спи теперь, спокойной ночи.
Ярле закрыл за собой дверь и выдохнул. В дверь снова позвонили. Кто бы это мог быть? Он стоял посреди гостиной и пытался притвориться, что его там нет. Позвонили в третий раз, долго и возмущенно. Госсподи. Дыша носом, он сделал шаг к двери.
Кто бы это мог быть? Ему была невыносима мысль, что кто-нибудь узнает, что он здесь засел с дочерью. Это было бы слишком. «Я студент-старшекурсник. Я Ярле Клепп. Я никакой не отец, или я, конечно, отец, но это не мое я, понимаете? Старая женщина из автобуса может знать, что у меня есть дочь, — подумал он и двинулся к двери. — Эрнан и его семья могут знать, что у меня есть дочь», — подумал он и приник к дверному глазку.
«Черт! — подумал он, когда увидел, кто это. — Только этого не хватало!»
— Моя поня! — услышал он из комнаты вопль Шарлотты Исабель. Голос у нее был теперь совсем другой — испуганный, тоненький, жалкий. — Моя поня! — услышал он, вглядываясь в пространство коридора за входной дверью, ее рыдания. — My Little Pony![8]
Черт, черт, черт!
