– В нашем? Честное слово, ребята, не знал.
– Верим. Материалы дела, однако, вы принимать будете?
– Напрасно вы так.
– Да мы – никак. Разве сами не видите – к тому идет.
– Возможно. Однако в любом случае решать не мне. И знаете что, пока начальство будет вести переговоры – процесс, между прочим, может затянуться, – давайте заключим временное соглашение о взаимодействии. Неофициальное, разумеется.
– Это как же?
– А так. Я вам – быстрый доступ к архивному делу. Вы мне…
– Раз, два, три…
– И четыре.
– Про «четыре» разговора не было.
– Сейчас будет. Хотелось бы осмотреть квартиру Щербаковой. Могу – в вашем присутствии, могу – если доверяете – самостоятельно.
– Доступ в архив организуете сегодня?
– Сегодня – уже нет. – Вишневский мельком взглянул на часы. – Завтра с утра – железно.
– Ладно. Будем считать соглашение вступившим в силу. Все равно, чует мое сердце, дело вы заберете. Но начальство будет волынить с переговорами, это точно. А пока суть да дело – спрос с нас. Так что по рукам. Копию дневника и акта судебных медиков сделаем сейчас. Изучайте – на сон грядущий. А квартиру осмотрим завтра, когда мои ребята сядут в вашем архиве.
– Справедливо. Согласен.
Они расстались почти дружески.
По крайней мере всем было ясно: что бы ни решили наверху – временное, неофициальное соглашение будет полезно обеим сторонам.
И к этому нечего было добавить.
– Год был семьдесят восьмой, помню точно, потому как муж покойный в том самом году получил наконец академическую мантию. И звание, разумеется.
До того – все тянули, хоть давно дослужился.
Характер у него, видишь ли, был сложный. Правду-матку имел обыкновение резать в глаза, невзирая на личности. Вот и нажил врагов в высоких инстанциях.
Однако дали академика. Деваться было некуда.
Ему в ту пору уже Нобелевская светила – наши решили не задираться с Европой.
Время, знаешь, Лиза, было тогда не очень спокойное.
Это теперь говорят – застой. И всем, кто тогда здесь не жил или мал был, вроде тебя, или вовсе головы не поднимал, дальше собственного носа боялся взглянуть, представляется сразу тишь да гладь да Божья благодать. Скучновато, конечно, душновато, пыль, паутина по углам. Однако ничего, жить можно.
А у меня, девочка, совершенно иного рода воспоминания о тех годах – и даже не воспоминания – ощущения в душе осели. Но не забылись.
Тревожно было.
Нехорошо на душе.
Верхушка тогдашняя как-то уж слишком распоясалась – крали без совести, своевольничали без предела. Эдакие, знаешь, князья да бояре, а вокруг – холуи, дворня да крепостной народ.
Недовольных усмиряли скоро и жестко.
Выходило – для большинства возвращались сталинские порядки. Тихой сапой – неприметно вроде, но ощутимо.
Я в ту пору многих друзей потеряла.
Кто уехал сам, по доброй воле, кого выдворили, не спросясь.
Кто испугался, притих, затаился – вспомнил старое. Бог его знает, куда теперь повернет? Сочли, что лучше от таких одиозных фигур, как мы с академиком, отодвинуться. На всякий случай.
– Почему одиозных, Вера Дмитриевна?
– Ну, как бы это сказать поточнее? Заметных, понимаешь? К тому же ведущих откровенно буржуазный, как тогда говорили, образ жизни.
Власть вроде терпела до поры, временами даже подбрасывала пряники. Но так ведь это политика известная: пряник да кнут – кнут да пряник.
В те годы, Лизавета, вообще не принято было выделяться из общей массы. Ничем – ни умом, ни внешностью, ни тем паче мировоззрением или образом жизни.
Конструкция основана была исключительно на монотонном движении множества одинаковых винтиков, расположенных строго по ранжиру. Детали иной конфигурации считались браком. Их немедленно запихивали
