Ну так его дело.
Мое мнение при мне оставалось. Однако кривить душой не умею.
Потому – во избежание нежелательных эксцессов – встречались мы с Севушкой редко. Когда он без Зойки в Питер наезжал.
Теперь слушай внимательно, девочка. Все, что прежде сказано, была вроде присказка. Сказка только теперь и начинается.
Зимой семьдесят восьмого, в самый канун Рождества – которое по новому стилю, – пришел он сюда. В эту самую квартиру. В этой самой комнате пили мы с ним кофе, коньяк – вот как с тобой сейчас – и разные разговоры разговаривали. Слава Богу, было о чем поговорить.
Однако он ведь фанатик был по части своего Крапивина и особенно «Душеньки». О чем бы речь ни шла, непременно излюбленного конька оседлает – и пошла писать губерния!
Так и в тот раз беседа наша как бы сама собой докатилась до крапивинского портрета.
Сева, как заведено, сначала оппонентов обругал. Потом сообщил, что какие-то новые экспертизы затевает, стал было о них подробно рассказывать – да вдруг словно осекся и как-то потемнел лицом. Будто что-то скверное вспомнил.
Я, естественно, с расспросами. Он поначалу отмахивался – дескать, ерунда, пустяк, просто вспомнилось ненароком.
Но я женщина целеустремленная, если чего захочу – непременно добьюсь. Ну, добилась. Рассказал он мне, что уже некоторое время – что-то около двух или трех месяцев – донимает его один человек. Птица, как Сева его определил, высокого полета. Очень высокого.
Имени, понятное дело, не назвал – в таких случаях это не принято. Да меня, откровенно говоря, имя не слишком интересовало. Много тогда птиц вокруг нас кружило.
У Севы же клиентура всегда была исключительно серьезная. Он ведь еще консультировал и считался одним из лучших экспертов. Так что ничего необычного в появлении «птицы» я не усмотрела. Это уж потом, когда Севы не стало…
Однако давай по порядку, а то собьюсь, расквашусь, не приведи Господь.
«Птица», стало быть, вокруг Всеволода кружила не просто так, дабы разжиться какой-нибудь стоящей вещицей, а вполне целенаправленно. Требовалась ей – ни много ни мало – сама «Душенька». И была «птица» очень уж настырной – деньги предлагала сумасшедшие, и если бы только деньги… Я еще удивилась тогда…
«Что ж, мол, еще-то?»
«Обмен», – отвечает.
«На что меняться-то?»
«А на что захочу!»
«Это как же?»
«А так. Любую вещь – картину, скульптуру, драгоценность. Где бы она ни находилась – хоть в Третьяковке, хоть в Гохране, хоть в частной коллекции».
«Да он в уме, твой проситель?» – спрашиваю.
«В уме. И, поверь, слов на ветер не бросает».
Озадачилась я, скажу откровенно. И еще – стало мне тогда не по себе. Севе, как видно, тоже.
Спрашиваю: «Зачем ему так уж „Душенька“ понадобилась?»
Он только плечами пожал. «Сам, – говорит, – теряюсь в догадках. А „птица“ молчит, сколько ни пытал».
Такой у нас разговор вышел – и оказался он, между прочим, последним. Больше я Севу не видела.
Года не прошло – в августе его с Зойкой зарезали.
И «Душеньку» забрали.
Ну а в тот раз мы еще долго сидели, переключились как-то на другое.
Однако на прощание я ему сказала: «Не мне тебя учить, однако „птицы“ своей все ж поостерегись. Тем паче если она на самом деле такая всемогущая».
Он помолчал немного, вроде задумался. А когда заговорил, оказалось, думал вовсе не над моими словами: «Понимаешь, он ни за что не говорит, зачем ему „Душенька“, но я чувствую – это странно, правда, – чувствую, что она ему
Мне показалось даже, что он колеблется, хотя представить, что Непомнящий расстанется с портретом, было невозможно. Я все же спросила.
«Да ты что?! – Он взглянул на меня, как на умалишенную. И тут же снова погрузился в свои мысли, потому что пробормотал, явно не ко мне обращаясь: – Странно все это. Очень странно».
На том и расстались. И вышло – навеки.
Голос Веры Дмитриевны дрогнул.
Похоже, она все же собралась «раскваситься», и Лиза поспешила перевести разговор в конструктивное русло:
– А потом, когда все уже произошло?
