– Мне больше по душе – Эркюль.
– Хорошо, Эркюль. Ты пока можешь подремать.
– Оставьте ваши уловки, мадам! Посижу на кухне с другими материалами.
Других материалов на самом деле оказалось предостаточно.
Разложив бумаги на кухонном столе, подполковник Вишневский с головой ушел в работу.
– Кофе свари.
Негромкий, но требовательный голос жены грянул в кухонной тишине как гром небесный.
Вишневский вздрогнул, оторвался от бумаг и первым делом взглянул на часы.
Было уже половина пятого.
Дело, оказывается, близилось к утру.
– Ты что же, не спала, котенок?
– Уснешь, как же! – Лицо у Людмилы было усталым, но глаза поблескивали. – С вашим частным сыском.
– Я – мерзавец.
– Вне всякого сомнения. Ладно, негодяй, вари кофе и слушай.
Юрий Леонидович с готовностью ринулся к кухонной стойке.
Через секунду громко зажужжала кофемолка, в воздухе разлился острый пряный запах свежемолотого кофе.
– Внемли, Шерлок, а скорее уж Ватсон! И трепещи…
– Трепещу покорно.
– Так вот. Личность, писавшая
– Стоп, котенок. Я, безусловно, не только мерзавец, но и тупица, однако и за двадцать лет совместной жизни так и не сумел освоить ваш птичий язык. Кстати, ты никогда не задумывалась, почему это медики, как никто другой, высокомерно игнорируют внятные определения простых вещей? А изъясняются посредством труднопроизносимой абракадабры. Обычная тряска – у них, видите ли, тремор.
– Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?
– Но я не больной.
– Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно – несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…
– Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?
– CR. Ты говоришь: была – значит, ее уже нет?
– Нет. Убита.
– Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность – это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.
– Какое предположение?
– Как всегда норовишь забежать вперед паровоза? Не выйдет. Идем по порядку.
– Идем. – Он аккуратно разлил по чашкам густой дымящийся кофе.
– Кстати, о заболевании – не знаешь, случайно, как давно был поставлен диагноз, а вернее, как давно ей все стало известно?
– Случайно знаю. Три года назад. Думаю, ей все сказали сразу. Во-первых, на тот момент никого из близких у нее не осталось. А во-вторых, насколько мне известно, сейчас с этим не особо церемонятся.
– Смотря по ситуации. Хотя в нашем случае этот фактор все равно не имеет значения. Она не сломалась значительно раньше девяносто девятого, иными словами, некие глобальные, травмообразующие… Ох, прости, опять я на птичьем! Проще – трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения – естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…
– Что за идея?
– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.
– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.
– Верно. Но кто сказал – дневник?
