отчаяния. И было что-то еще… я не вполне понял, что именно, — клабаутерманн прерывается, но не отпивает из кружки, а просто молчит, уставясь в пространство перед собой. Забывшись, он «плывет»: черты его лица и форма тела вновь больше напоминают звериные, нежели человеческие.
Обэрто не торопит его, он безропотно ждет продолжения. А сам мысленно выстраивает в единую цепочку все, что видел, слышал, узнал.
Концы не сходятся с концами.
Он еще не уверен, что знает, почему в город пожаловали ресурдженты. Он и не подозревает, где находятся два недостающих перстня. Но больше, чем вопросы о том, что уже случилось, Обэрто волнует то, что должно случиться.
— Что-то странное произошло той ночью, — вдруг сообщает Гермар. — Да, вот самое правильное слово: «странное».
— Ты про самоубийство той женщины?
— Если бы я знал, я бы так и сказал, — ворчит клабаутерманн. — А я
— Ясно, — кивает Обэрто. — Ну что же, ты выполнил свою часть сделки, благодарю, Гермар. Черед за мной. Насколько я понимаю, ты больше не в силах плавать на «Цирцее» — и следовательно, необходимо переселить тебя на какой-нибудь другой корабль…
Клабаутерманн только успевает кивнуть — и тотчас вскакивает, перевернув кружку и расплескав остатки вина. Он моментально принимает животный облик и, упав на четвереньки, одним прыжком взлетает по мачте вверх, откуда и кричит, тихо, но угрожающе:
— Зачем пришел?!
— Я к мессеру, — задиристо пищит снизу знакомый голосок. Зажигается погашенный фонарь, и в его свете становится видна худенькая фигурка Малимора. — Мессер, — зовет он и машет ручками, — мессер, я к вам, с посланием!
— Говори.
— Мне барабао рассказал про то, что происходит. Я решил приглядеть за наследным… то есть за бастардом… за Фантином, словом. А он, мессер, в самое пекло сунулся! К ресурджентам! Они его пытать собрались… вот-вот начнут, мессер!
— Где?
— Да здесь, рядом, в рыбацком поселке. Если б я знал… Мессер, недоброе затевается, вот что я вам скажу!
— Ты мне лучше вот что скажи, — Обэрто уже кое-как сбежал по трапу вниз и теперь присел на корточки, чтобы лучше видеть лицо своего маленького собеседника, — ты ведь тогда все девять перстней отнес новорожденным детям Грациадио, так?
— Н-ну…
— Потом, когда пропажу обнаружили, сказал синьору Бенедетто, что перстней там уже нет, верно?
Малимор сокрушенно кивает.
— Но на самом…
— Ресурдженты, мессер! — в отчаянии напоминает серван. — Пытать собираются!..
— А, проклятье! — Обэрто поворачивается к «Цирцее» — клабаутерманн сейчас стоит у фальшборта и с интересом прислушивается к их диалогу. — Гермар, я вернусь и выполню все, что обещал. Веришь мне?
— Верю. Тебе, человек, верю, а вот этому… — клабаутерманн хохочет неожиданно густым басом. — Гляди-ка, да он же спер у тебя перстень, этот!..
— Я для блага, чтоб по справедливости! — доносится уже из-за запертых дверей. — Я чтоб наследнику помочь! А вы поторопитесь, мессер! Помните: рыбачий поселок…
— Значит, «чтоб по справедливости»? — переспрашивает Обэрто, с легкой полуулыбкой на устах он проверяет карманы: да, действительно спер. Причем единственный настоящий. — Значит, «наследнику помочь»? Да, — говорит Обэрто самому себе, — тогда все сходится.
Он берет упавшую на пол трость и выходит из дока — спасать непутевого помощника. Даже отсюда видно, как пылают рыбацкие хижины, но магус, конечно же, успеет.
На этот раз успеет.
Глава девятая
ГЛАВНОЕ — ВОВРЕМЯ ИЗВИНИТЬСЯ!
Пусть же будет каждый готов
Из вас, братья мои и сыны,
так вести себя, чтобы ваши слова и деянья
Отвечали всегда благородству вашего званья.
Думал ли когда-нибудь Фантин, что будет чинно сидеть в библиотеке у самого подесты и завороженно внимать речам сильных мира сего?! Не думал, конечно. А ведь сидит и внимает (хотя насчет «завороженно» — это еще под вопросом!).
Место памятное: именно здесь подстрелили магуса во время «воссоздания ситуации», а попросту говоря — при попытке ограбить виллу Циникулли. Теперь ничего не напоминает о той ночи: разбитые стекла заменены новыми, а след от арбалетного болта на тканых фламрских коврах наскоро прикрыли чьей-то картиною.
На картине изображен Фантин.
То есть не Фантин, конечно, а кто-то, очень на него похожий! Но если не присматриваться, если на первый взгляд — ну вылитый Лезвие Монеты, будто вчера с него рисовали. Очень непривычно это Фантину. И неприятно. Словно с тебя, живого и помирать покуда не собирающегося, мастер погребальных дел мерку снял.
Фантин на портрет старается не смотреть. Нарочно куда угодно глядит, только б не на него (не на себя то есть!). Но посадили его аккурат перед картиной, спиной к окнам, и послеполуденное солнце злорадно освещает портрет своими лучами, а двойник Фантинов не сводит пристального взгляда с Лезвия Монеты.
Все, с тоскою думает Фантин. Пропало дело, хоть в плотники или грузчики иди: в городе ведь каждый стражник теперь этот портрет видал. «Вилланом» теперь не поработаешь: узнают, еще когда будешь прогуливаться вокруг дома намеченной жертвы, обстановочку изучать. Вот что значит проснуться знаменитым!.. (Век бы этого не знал!)
А за все — мессеру законнику спасибо огромадное. Вон, сидит под портретом, на лице своем магусовом спокойствие и уверенность изображает. Прикидывается, конечно. Распорядителя синьора Леандро обманет, ресурджентов, что вот-вот должны прийти, — тоже, может, проведет. Призрака синьора Бенедетто с толку собьет своей невозмутимостью, еще кого-нибудь.
Только не Лезвие Монеты. Он-то помнит вчерашний вечер… слишком хорошо помнит.
И поэтому совсем не злится на магуса за свои портреты, попавшие в руки каждому альясскому стражнику.
…Фантин пришел в себя сам, никто не щекам не хлопал, водой холодной не обливал. Воду всю
