— Среди них скитская девушка есть, — рассказывала Марфа Никитична. — Лик ангельский, а сама тощая и все кашляет. Хочу ее к себе в келью взять. Вместе поплывем. И ей хорошо, тепло, и мне не скучно.
Они уже обо всем поговорили, Иван Дмитриевич все выяснил и сейчас молча смотрел на сидевшую перед ним старуху в черном салопе. О смерти младшего сына он ей так и не сказал. Зачем? Пусть плывет в счастливом неведении, незачем ей знать правду. Лиза тоже просила не говорить об этом бабушке.
До отплытия оставалось полчаса, досиживали последние минуты. Вообще-то «Архангел Михаил» должен был отчалить еще в субботу, но что-то на нем недочинили, чего-то недогрузили, помощнику капитана дали жалованья меньше, чем тот рассчитывал, а повару, наоборот, переплатили, и в итоге оба запили на берегу — один с горя, другой с радости. Словом, задержались на четыре дня. Все эти дни Марфа Никитична слезно просила внучку привезти ей забытый дома флакончик, но Лиза, как понял Иван Дмитриевич, не хотела докучать убитой горем тетке и решилась только вчера.
— Думала, на Новый год и поплыву, — сказала Марфа Никитична. — Ан вишь как вышло! Надо было на аглицком пароходе плыть, у их там порядок.
— На Новый год? — удивился Иван Дмитриевич.
— Я, соседушка, старую веру оставила, но как считала Новый год первого сентября, так и считаю. Ты сам посуди! Когда Господь райский сад сотворил, и Адама, и Еву, она чем соблазнилась? Чего молчишь? Отвечай.
— Яблоком, — сказал Иван Дмитриевич.
— Правильно, не картошкой мороженой. А разве яблоки-то в январе на деревьях бывают?
Марфа Никитична взяла свою клюку:
— Пойдем, что ли, наверх, Лизочку поцелую на прощанье. Вышли на палубу.
— Ну их всех, надоели! — говорила она. — Что Яшка, что Сенька, оба хороши! Каково матери-то смотреть, как они друг дружку ни с одним праздником не поздравят! На Пасху и то не поцелуются. А Нинка с Шарлоткой их подзуживают. Ладно, Нинка еще туда-сюда, имеет уважение, а Шарлотка, стерва, ни в чем не уступит. Мух бить повадилась. Купила себе снаряд на ручке и шлеп, шлеп! Гоняется за ними, вся красная, смотреть мерзко. А меня с детства приучили, что мух обижать — грех.
— Это еще почему же?
— Спасителю нашему на кресте пригодились. Как ему руки-ноги пригвоздили, палач хотел пятый гвоздь в сердце вбить, а туда муха села. Он видит, чернеется что-то на груди. Гвоздь, думает. Думает, вбил, да забыл. Так-то и не стал сердце пробивать.
— Слушаете всякую ересь. — осудил Иван Дмитриевич.
— Ничего, поплыву в Святую землю, сама там все разузнаю, ересь, нет ли. Пущай они тут своим умом живут, а то Шарлотка и Олюшке против меня нашептывает: старая, мол, дура, картошечку жареную есть не велит. А что в ей проку-то, в картопле? Меня муж покойный учил: это яйца антихристовы. Ладно, я на том не стою. Пущай овощ. Но чего тогда ее червь не ест? Если овощ добрый, его червяк ест. Вот и пущай без меня жарят ее, парят, пекут, что хотят с ею делают. Я им не указ, ну и живите сами. Лизанька одна из всех человечья душа. Средняя-то, Катерина, хоть и тихоня, а хитрющая. Мамкина дочь.
— И ни по ком скучать не будете?
— По Олюшке буду, конечно. Шарлотка без меня ее совсем с ума сведет. Она ведь при дочери на отца то коршуном — так ревнует, а то опять ластится, целует его. И все при девочке.
Гайпеля с Лизой матросы уже прогнали на берег и с тем же самым подступились было к Ивану Дмитриевичу, но осадили, едва Марфа Никитична замахнулась на них клюкой. За четыре дня они, видимо, поняли, что с ней лучше не связываться.
— Сколько дней без дела стояли, а тут приспичило им! Договорить не дадут…
При ее приближении паломники поворачивались к ней лицом и кланялись.
— Еще знаешь, кого мне жалко? — вспомнила вдруг Марфа Никитична. — Жульку. Ну, собачка-то у нас при дворе живет. Изведут ее, голубушку. А она за меня всегда горой. Днями сидела с ней во дворе на лавочке, любились, идет Нейгардт. И что-то сердце у меня зажглось, что он, нехристь, Яшку в свои воровские дела путает. Говорю Жульке: «си его!» Так что думаешь? Ведь не сробела. Ка-ак налетит, ка- ак…
У них над головами взвыл пароходный гудок, нужно было торопиться.
— Дорога дальняя, — сказал Иван Дмитриевич. — Завещание оставили на тот случай, если не вернетесь?
— Да, все Яшке отписала. Он хоть и балбес, а младшенький, хроменький, службы никакой не знает. Жалко его. Пущай пользуется.
— Лизе ничего не завещали?
— Яшка их с Катериной не обидит. А обидит, я с того света приду с клюкой.
Стояли уже возле самых сходней.
— Кстати, чем он руку обжег? — спросил Иван Дмитриевич. — Невестка ваша говорит, что кипятком и повязку ему вы накладывали, но я видел след ожога. На кипяток не похоже. Она-то не видела, как дело было, а Яков Семенович и ей, и мне сказал, что это кипяток.
— Чего ты заладил: кипяток, кипяток! — рассердилась Марфа Никитична. — У попугаихи своей научился?
— Мы с Ванечкой попугаев не держим. Был щегол, и того выпустили.
— А жена? Она у тебя пока по двадцать раз каждое слово не скажет, не успокоится. Дался тебе этот кипяток! Бывает, человек сдуру схватится за что-нибудь горячее.
— За что, к примеру?
— Да хоть за утюг.
— За утюг? Может, сын у вас еще и стирает, и белье штопает?
— Ну мой грех, мой, — без тени раскаяния повинилась Марфа Никитична. — Хотела я Шарлотку маленько поучить, погладить ей одно место, чтобы запомнила, куда какую скатерть стелить, а она сразу в крик, в слезы, к сестре ночевать засобиралась. И все опять при Олюшке! Нисколь ее не жалеет. Яшка меня в кухню вытолкал, стал утюг отнимать, ну и… Я маслицем руку помазала, посыпала чем надо, завязала. Больно ему, а он еще о нас беспокоится, чтобы мы все мирно жили. «Мы, — говорит, — мама, не скажем Шарлотте, что это из-за вас. Скажем, что я из чайника обварился». Добрый мальчик, дай ему Бог здоровья!
Слушая, Иван Дмитриевич вспомнил, как в тот вечер, когда Куколев позвал его к себе, он слышал донесшийся из коридора яростный шепот Шарлотты Генриховны: «Почему ты не сказал этому сыщику, что твоя мать кидалась на меня с горячим утюгом?»
— И еще, — сказал он. — Вы у Якова Семеновича бумажник взяли с деньгами. Сто пятьдесят рублей…
— Деньги-то мои!
— Я не про то. — Иван Дмитриевич вынул из кармана жетончик. — Такого не было там?
— И ты, значит, в рулетку поигрываешь, — сказала Марфа Никитична. — Смотри, соседушка, до добра не доведет.
— При чем тут рулетка?
— Ну не в рулетку, в карты. Все одно.
Иван Дмитриевич догадался, что она приняла эту штуку за разменный жетон какого-то игорного дома. Видать, у покойного они тоже водились.
— На нем так прямо и написано, — продолжала Марфа Никитична. — Сыграешь семь раз, и пропала твоя душенька. Уже перед тобой адские врата раскрыты. До семи раз прощается, седьмой запрещается.
— Выходит, был в бумажнике такой жетончик?
— А как же, был, — кивнула она. — Я его в воду бросила.
Отчаливая, «Архангел Михаил» издал гудок, от которого могли бы пасть стены Иерихона, развернулся и двинулся к устью Невы. Сквозь шлепанье колес доносились команды капитана. Он что-то приказывал, поднося к губам сверкающий на солнце рупор, и Гайпель узнал этот голос, взывавший ночью: «Эй, на башне!»
