«Генри» довольно часто приезжал в Оксфорд на выходные, и, если ее спрашивали, в понедельник утром Амелия сообщала, что они провели «чудный» уик-энд: съездили в Кливден, «шикарно» пообедали в Брее. Подробностями интересовались немногие, но среди ее коллег укрепилось мнение, что с тех пор, как Амелия встретила Генри, она стала не такой колючей и едкой.
Версия Генри, предназначенная для работы, была менее лысая и пузатая, чем состряпанная для Джулии. Кроме того, он вел более активный образ жизни — рыбалка опять же — и решительно лучше зарабатывал («что-то с финансами, о боже, не спрашивайте, для меня это все китайская грамота»). Ей особенно нравилось расписывать удаль этого Генри перед Эндрю Варди, еще одним преподавателем «коммуникативных навыков» и единственным мужчиной, с которым у Амелии — в реальной жизни — был секс.
Амелия переспала с Эндрю Варди десять лет назад, потому что боялась так и умереть старой девой. Потому что смешно быть девственницей в тридцать пять лет на исходе двадцатого века. Потому что она не понимала, как превратилась в труп, толком и не пожив. Она предполагала, что ее затяжная девственность — следствие застенчивости и склонности смущаться по каждому поводу; секс пугал ее до чертиков (и, если начистоту, внушал смутное отвращение). В университете у нее была репутация особы строгих правил, но она всегда ждала, что какой-нибудь парень (или угрюмый, мрачный мужчина) пробьет оборону и развеет все сомнения, внеся в ее жизнь секс и страсть. Но никто — ни угрюмый, ни мрачный — ее не хотел. Иногда она думала, что, возможно, у нее какой-то неправильный запах или совсем нет запаха, ведь у людей все так же примитивно — разве нет? — как у котов, пчеломаток и мускусных оленей.
Пожалуй, еще любопытнее то, что, пусть никто не хотел Амелию, сама она тоже никого не хотела, если не считать героев романов девятнадцатого века, что выводило идею недосягаемости на новый уровень. Даже Сильвия не была девственницей, до своего «обращения» она переспала с десятками парней. Если Сильвия могла найти себе парня, Сильвия, которая выросла в гадкую утку, а вовсе не в лебедя, то почему Амелия не могла? Долго-долго Амелия ждала, что появится тот, кто заставит ее сердце забиться быстрее, затуманит ей разум и сотрет мозги в порошок, и, когда этого не случилось, она решила, что, может быть, безбрачие ей предназначено самой природой, что она должна возрадоваться (втайне) своей вестальской непорочности, прекратить изводиться по поводу неразорванной плевы и считать ее трофеем, недоступным простым смертным мужчинам. (Однако ценность сего трофея, по общему мнению, весьма сомнительна.) Ей было суждено умереть благородной королевой-девственницей, новой Глорианой.[103]
Тогда у нее выдался тяжелый период, в основном из-за невозможности наладить «коммуникацию» с каменщиками, кровельщиками и парикмахершами и отчасти из-за тщеты бытия (вообще, конечно, любой, кто хоть чуть-чуть умеет думать, вечно бредет в экзистенциальном мраке), — так вот, когда она была наиболее слаба и уязвима, Эндрю Варди возьми да и скажи: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу». Без церемоний. Словно она корова, которую нужно осеменить. Или девственница, которую нужно дефлорировать. Неужели он по одному ее виду понял, что она чиста и непорочна? Как все-таки раньше красиво выражались. Кровельщики сказали бы «целка». Им, поди, и не попадались девственницы. И приличных слов для секса у них не было, только и знали, что «трахаться» (каждый божий час, если им верить). И парикмахерши не лучше.
Она взяла у Филипа, соседа с пекинесом, отросток папоротника, венерин волос, и принесла в колледж, чтобы оживить безотрадную обстановку в преподавательской. И один грязный старый козел, который вел себя в преподавательской, точно в библиотеке Лондонского джентльменского клуба, заявил: «Сколько все же чувственности в названиях растений. Венерин волос — как пушок на лобке девственницы, — что может быть восхитительнее?» Раздались смешки (в том числе и женские, уму непостижимо). Амелии захотелось разбить горшок с папоротником о его голову. «А пеннисетум мохнатый? — не унимался тот. — Только вдумайтесь, как звучит!» Отрезать бы ему его пеннисетум. Тут же заткнулся бы. Она уткнулась в книги, делая вид, что готовится к занятию (которого у нее не было), и пряча пунцовое от стыда и унижения лицо. К счастью, растение скоро завяло и погибло, и Амелия вовсе не искала в этом никакой метафоры, но, когда пару недель спустя Эндрю Варди проявил инициативу, она сама удивилась своему ответу.
Теперь, глядя на Эндрю Варди сквозь пропитанную духом быстрорастворимого супа и усталостью атмосферу преподавательской, она недоумевала, как ей могло прийти в голову — мерзко вспоминать — раздеться в его присутствии, не говоря уже о том, чтобы соединиться интимными, нежными частями своей анатомии с его — уродливыми и пупырчатыми. Единственный ее мужчина — и он не был даже отдаленно привлекателен: изрытая угревой сыпью кожа и педерастические усики (и почему жена до сих пор не заставила его их сбрить?). Геем он не был, как раз наоборот, он был католиком, и у него было пятеро детей, а еще он был довольно маленького роста, по правде говоря чуть ниже Амелии, зато с ним бывало весело, а это уже что-то, и целых два года они обменивались циничными репликами за кофе, а иногда вели философские беседы за очередным несъедобным обедом в кафетерии. Эндрю был скрягой (как-никак, пятеро детей, заметил он) и предлагал Амелии заплатить за нее только в те дни, когда комплексный обед готовили и подавали первокурсники с факультета гостиничного менеджмента — за полцены, ибо риск умереть от пищевого отравления был в два раза выше.
Амелии льстило, что Эндрю Варди ценит ее общество, потому что, судя по всему, он был такой один, и так однажды, под занавес утомительного дня, когда в преподавательской оставались только они вдвоем, он произнес те самые сладкие слова обольщения (еще раз: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу»), и ей подумалось: а почему бы и нет?
Конечно, не сию секунду, не в преподавательской — какой срам, если бы он овладел ею посреди смятых газет и грязных кружек с остатками «Нескафе», а она бы всю дорогу переживала, что вот-вот заявится уборщица. Но нет, он просто взял свой рюкзак и сказал: «Пока, завтра увидимся», словно между ними не произошло ничего особенного.
До Эндрю Варди Амелия представляла, что секс будет (так или иначе, бог уж знает как) смешением мистического и грубого плотского начал, смутным жарким переживанием, которое выйдет за пределы механических движений. Чего она не представляла, так это того, что секс будет банальным, скучноватым и по-прежнему будет внушать смутное отвращение.
Она набралась храбрости и пригласила его «как-нибудь вечером на чашку кофе». Она была вполне уверена, что он понял намек, но, если бы, кроме кофе, ничего не произошло, она не выглядела бы полной дурой. Она купила женский журнал, к которому прилагался буклет «Как свести его с ума в постели», и попыталась (безуспешно) выучить пару советов оттуда наизусть. У нее было такое чувство, будто она готовится к экзамену, который непременно провалит. Неужели кому-то нравится, когда на соски льют горячий воск? Он что, будет это делать? Конечно нет. «Раздевайся медленно, — советовала книжица. — Мужчины обожают стриптиз». Амелия, скорее, надеялась, что удастся как-нибудь провести всю процедуру в одежде. Тем не менее она побрила ноги и подмышки, несмотря на то что всю жизнь не могла понять, что плохого в волосах на теле, и покрасила (неудачно) ногти на ногах, приняла душ и побрызгалась чем-то французским из забытого Джулией флакона. Она будто готовила себя к жертвоприношению. Достала припасенную бутылку дорогого бордо и купила фаршированные оливки и арахис, точно устраивала вечеринку «Таппервер».[104] Она однажды была на вечеринке «Таппервер», по приглашению знакомой с факультета косметологии и парикмахерского искусства, и купила очень полезную вещь — дозатор для хлопьев. Для нее это был единственный «выход в свет» за последние пять лет.
Оливки с арахисом в буклете не упоминались, зато там был вариант с попкорном, более уместный, по мнению Амелии, в порнофильме, а не в обычном женском журнале. Так и не подумаешь, что секс предназначен для продолжения рода, что это всего-навсего соединение половых органов самца и самки с вполне рациональной целью. Уж точно не с подачи авторов «Как свести его с ума в постели», для которых смысл секса, похоже, был в затыкании всех отверстий подручными предметами.
Амелия ждала пять вечеров подряд. На шестой вечер она начала думать, что ослышалась или что он предложил «оказать услугу» в каком-то другом смысле: одолжить книгу или программу для компьютера. В преподавательской они не упоминали ни о кофе, ни о сексе, лишь обсудили, как бы притвориться, что кровельщики усвоили всю программу курса, чтобы побыстрее сбыть их с рук. Она перестала готовиться
