Преступления прошлого

каждый вечер, ноги у нее заросли щетиной, а все «советы» вылетели из памяти, и, конечно же, по закону подлости Эндрю Варди появился на пороге, когда она — в одежде что-не-жалко — красила прикроватную тумбочку, которую купила на аукционе.

Ни цветов, ни шоколада, ни ухаживаний — хоть каких-то ухаживаний она все же ожидала, — и, когда она спросила: «Выпьешь кофе?» — он сально ухмыльнулся, и она поставила на стол хорошее вино только потому, что знала, что не сможет пройти через это в трезвом уме. Она выложила оливки с арахисом на стеклянные тарелочки и поставила на журнальный столик. Другие тоже так делали? Другие женщины, готовясь принять любовника? Разве они не умащались душистыми маслами и благовониями и не расчесывали волосы, чтобы лечь на шелковые простыни и подставить подобные плодам граната перси поцелуям возлюбленного? Точно не закуски расставляли?

Как только они сели на диван, он принялся целовать ее; губы у него были сухие и потрескавшиеся. На нем была та же одежда, которую он надевал в колледж, и от него пахло затхлостью. Потом он стянул с Амелии заляпанную краской футболку и ухватился за ее груди, разминая их, как куски пластилина, и одновременно расстегивал свои брюки, и она подумала, зачем было зубрить какие-то советы для такой прелюдии. Прижатая к диванным подушкам, она не видела, чем он там занят, и, когда до нее дошло, что он надевает презерватив, она смутилась до невозможности (смешно, конечно), при этом часть ее хотела, чтобы он немедленно остановился и обсудил с ней католицизм и этические проблемы контрацепции, — в конце концов, у него пятеро детей, у него что, для жены одни правила, а для любовницы — другие (она не без дрожи применила к себе это слово)? И вообще, неужели он правда верит в непогрешимость папы, она часто задавалась вопросом, как разумный человек (Сильвия, например) может верить в такую чушь, но момент для догматических споров был упущен, потому что он уже пристраивался у нее внутри (ощущения были намного более гладкие и холодные, чем она ожидала), и она подавила инстинктивное желание оттолкнуть его, потому что все это было так неудобно и неестественно. Они немного покатались по дивану, разбросав арахис и опрокинув вино (какая небрежность с его стороны), а потом он вдруг испустил протяжный животный звук, как телящаяся корова, и в следующую секунду его обмякший член выскользнул из нее и дохлой золотой рыбкой шлепнулся на ее бедро.

Амелия посмотрела на потолок и увидела трещину, которой прежде не замечала. Она всегда там была или это дом просел? Она посмотрела на пол, на разбросанный арахис и огромное винное пятно на светлом ковре, как блеклая кровь, и подумала, смогут ли его вывести в химчистке.

Эндрю Варди собрал себя и свои вещички в кучку; на плече его пиджака красовалась засохшая белая пена, в которой Амелия заподозрила младенческую отрыжку. Внутри у нее все опустилось. «Извини, Амелия, пора бежать, — сказал он, как будто она умоляла его остаться. — Обещал Верни купить молока». Очевидно, ее втиснули в список покупок. Пинта молока и быстрый перепих. Итак, она проводила его до двери, где он чмокнул ее в щеку и сказал: «Это было просто обалденно», а потом забросил себе в рот оливку, точно показал трюк на вечеринке, и ушел! Чуть ли не перепрыгивая через ступеньки, яростно облаиваемый откуда-то снизу пекинесом Генри. На диване было еще одно пятно, более темное, и лишь через несколько секунд Амелия поняла, что это не бордо, а ее собственная кровь. У нее подкосились колени, и она мешком осела на пол. Она чувствовала себя оскверненной. Услышав, как отъезжает замызганный детьми «пассат» Эндрю Варди, она разрыдалась.

Она хотела Джексона. Отчаянно. Да, она думала о нем, лежа в постели и удовлетворяя себя, боже, какое дурацкое выражение. «Мистер Броуди спасет тебя», — сказала Джулия, когда заявила, что он немецкая овчарка. Амелии хотелось, чтобы Джексон ее спас, ей хотелось этого больше всего на свете. Джексон являл собой надежду, обещание и покой, думать о нем было все равно что держать в руке прогретую солнцем гальку, вдыхать запах роз под дождем, предвкушать возможность перемен. Может, просто сказать ему: «Джексон, если вам вдруг захочется секса, я буду рада оказать вам услугу»?

Она принялась раздеваться, чтобы лечь в постель. Было рано, слишком рано, чтобы спать. Небо за окном еще не потемнело, и она вспомнила, как в детстве ей нравилось, что летом нужно было ложиться засветло, потому что она боялась темноты. Это было до того, как исчезла Оливия. А потом ощущения безопасности не было уже ни при свете, ни в темноте.

Она рассматривала свое обнаженное тело в потрескавшейся амальгаме мутного зеркала на маленьком шифоньере Сильвии. Ее плоть напоминала творожный сыр, под кожей перекатывались валики жира, как у человечка с рекламы шин «Мишлен», живот подворачивался складкой, груди отвисли под собственной тяжестью — она выглядела так, будто родила с дюжину детей, как древний символ плодородия, вырезанный из камня. Но ведь в ней не было ничего плодородного. Детородная пора оставалась для нее позади, ее матка начинала усыхать. «Я еще успею ребеночка сварганить», — заявила вчера Джулия в своей обычной отвратительной манере. У Амелии на это времени уже не было, и скоро она станет совершенно бесполезна для этой планеты. Никто никогда не считал ее привлекательной, никто так и не захотел ее, ее не хотел даже Виктор — собственный отец не совратил ее, потому что она была слишком уродлива…

Ее мысли прервал страшный протяжный крик, словно Джулию потрошили заживо, вопль крайнего ужаса. Амелия схватила халат и помчалась на первый этаж.

Джулия лежала на полу в углу кухни, и Амелия вначале подумала, что с ней случилась беда, но потом разглядела, что сестра сжимает в объятиях Сэмми. Его глаза помутнели, — очевидно, пес уже угасал, но, услышав встревоженный голос Амелии, слабо стукнул хвостом по полу.

— Я вызову ветеринара? — спросила Амелия, но Джулия, зарывшись лицом в собачью шею, глухо ответила:

— Уже слишком поздно. Думаю, с ним случился удар.

— Тогда нужно вызвать ветеринара.

— Нет, Милли, не нужно, он умирает, он старый пес. Не надо его тревожить.

Джулия поднесла его лапу к губам и поцеловала. Она шептала ласковые слова в ухо умирающему псу, целовала его в уши, в нос, в пасть, терлась лицом о пушистую белую морду. Амелия ненавидела сестру за то, что та так уверена в своей правоте.

— Просто погладь его, — сказала Джулия, но Амелия копалась в «Желтых страницах» в поисках круглосуточной ветеринарной службы, поэтому пропустила момент, когда собака умерла, и поняла, что все кончено, только когда Джулия встала с пола, вся в шерсти, с помятым лицом. Наверное, она так баюкала пса не один час.

Она не могла этого вынести. Она позвонила Джексону, потому что ей хотелось, чтобы он прекратил ее страдания. Никто другой, только Джексон. Ей хотелось, чтобы Джексон взял ее на руки и утешил, как Джулия утешала собаку. («Пожалуйста, Джексон, приезжайте, вы мне нужны». Невероятно, что она произнесла эти страстные, отчаянные слова. Но она чувствовала страсть. И отчаяние.) Чего ей не хотелось, так это чтобы он появился на пороге с таким задолбанным видом (отлично, она уже говорит, как кровельщики) и уж тем более в компании ребенка. Своего ребенка. У нее и в мыслях не было, что у него есть дети, она никогда его не спрашивала. А жена? Об этом она и спросила, едва он переступил порог, набросилась с обвинениями как чокнутая; видок у нее действительно был безумный: на голове черт-те что, лицо красное от слез, груди болтаются туда-сюда под халатом. «Я и не знала, что вы женаты, мистер Броуди». Она выплюнула в него эти слова, как будто он ее предал. Девочка выглядела расстроенной, и Джексон разозлился еще больше, потому что Амелия расстраивала его дочку. Ситуацию спасла Джулия: «Извините, мистер Броуди, мы сегодня сами не свои, боюсь, бедный Сэмми умер». Потом было совсем грустно. Джулия все подливала бренди, а девочка проявляла несколько нездоровый интерес к мертвой собаке, гладила шкурку, приговаривая: «Бедный мертвый песик», пока Амелии не захотелось влепить ей пощечину, потому что это была не ее собака, — хотя, вообще-то, это была собака Виктора. Джексон объяснил девочке, что собака теперь счастлива в собачьем раю, а потом Джулия помогла Амелии подняться наверх и лечь в постель, и там она и лежала с тех самых пор, тихо, но от этого не менее безобразно рыдая, и слезы все не кончались, потому что для них было слишком много причин.

Она плакала просто потому, что была несчастна (такое, разумеется, время от времени позволено всем), оплакивая себя и свою бессмысленно иссякшую маленькую жизнь. Это правда было выше ее сил.