Оплакивая Виктора, и Оливию, и Розмари, и Плута (который умер через два года после исчезновения Оливии). Она плакала, потому что единственным ее мужчиной был Эндрю Варди, и потому что Моцарт умер молодым, а Сэмми умер от старости, и потому что она была толстой уродиной и должна была учить кровельщиков, и ей никогда не обрести покой в Джексоновых объятиях.
Она плакала, потому что не верила в Иисуса и собачий рай и потому что никто никогда не будет лежать с ней в постели воскресным утром и читать газеты или массировать ей спину и спрашивать: «Ты чего-нибудь хочешь, дорогая?» И потому что не было никакого счастья, одна пустота. И потому что ей хотелось, чтобы ей было шестнадцать и у нее были длинные блестящие волосы (каких у нее никогда не было), ей хотелось нетерпеливо выглядывать из окна на втором этаже и слышать, как мать кричит снизу: «Приехал!» — и тогда она легко сбежала бы но лестнице и села в машину, за рулем которой сидел бы ее красивый парень, и они уехали бы за город и занялись жарким и невнятным сексом, а потом он отвез бы ее домой, где ее ждала вся семья. Она бы вошла, и Виктор приветствовал бы ее грубоватым отцовским кивком, упрямый подросток Джулия не обратила бы на нее внимания, а стройная первокурсница Сильвия покровительственно улыбнулась бы. Где-нибудь, может быть в гостевой спальне, угадывались бы неясные очертания спящей пятилетней Аннабель. И Розмари, ее мать, спросила бы у нее заговорщически, как женщина женщину, хорошо ли она провела время, а потом предложила бы горячего молока с медом (чего в реальной жизни та точно никогда не делала), и, может быть, перед тем, как провалиться в сладкий, спокойный сон шестнадцатилетней красавицы, Амелия заглянула бы к восьмилетней Оливии, спящей в безопасности в своей кровати.
Посреди ночи к ней в спальню вошла Джулия и легла рядом, обняв ее так, как обнимала умирающего Сэмми. Она повторяла: «Все хорошо, Милли, все хорошо», и эта ложь была так велика и прекрасна, что с ней и спорить не стоило.
14
Джексон
— Господи, Джексон, что с тобой случилось?
Джексон уловил в голосе Деборы Арнольд те же нотки упрека, что и у Джози.
— Спасибо, мне уже намного лучше. — И он прошел в святая святых, где его ждала Ширли Моррисон.
Увидев его, она откровенно поморщилась (а она ведь медсестра, значит, видок и впрямь не очень). Под глазом у него красовался великолепный фингал, трудами Дэвида Ластингема (вот ублюдок), и, судя по всему, удар по голове и ночь, проведенная без сознания под открытым небом, не добавили ему привлекательности.
— Все не так плохо, как кажется, — сказал он Ширли Моррисон, хотя, пожалуй, именно так плохо и было.
Ширли Моррисон сидела в позе «лотос». У нее была прямая спина и тонкое тело танцовщицы. Ей было сорок, но можно было дать и тридцать, пока не посмотришь в глаза и не увидишь, что она пережила столько, что хватило бы для нескольких жизней. Он знал, кто она, — она не сменила фамилию; это случилось, до того как Джексон перебрался в Кембридж, но, когда он попросил Дебору выяснить насчет нее, та тут же сказала: «Ширли Моррисон — это не сестра Мишель Флетчер? Убийцы с топором?»
— …Она просто сидела на полу, с топором в руках. Не знаю сколько. По заключению патологоанатома, к тому моменту Кит был мертв уже около часа.
Ширли Моррисон обхватила чашку с кофе обеими руками, словно пытаясь согреться, хотя в кабинете Джексона было жарко, как в аду, а кофе давно остыл. Она уставилась в пространство, и у Джексона сложилось впечатление, что она мысленно просматривает отчет о вскрытии Кита Флетчера.
— Когда я вошла, — продолжала Ширли, — она улыбнулась мне и сказала: «А, это ты, Ширли, я так рада, что ты приехала, я испекла тебе шоколадный торт». Я сразу поняла, что у нее поехала крыша.
— Защита ссылалась на временное помешательство, — заметил Джексон.
Дебора собрала ему факты, разбавив их сплетнями. Мишель Роуз Флетчер, урожденная Моррисон, восемнадцати лет, осуждена пожизненно за, по словам уважаемого судьи, «хладнокровное предумышленное убийство своего супруга, ни в чем не повинного человека». Джексон не верил в невинность кого бы то ни было, за исключением животных и детей, причем не всех детей. Он предложил ей еще кофе, но она помотала головой, точно отгоняя насекомое.
— У Мишель всегда все должно было быть под контролем. До фанатизма доходило. Но я все равно очень ее любила, она была моей старшей сестрой, понимаете?
Джексон кивнул. Он понимал, что значит старшая сестра. У него самого была старшая сестра, Нив.
— Ей нужен был идеальный порядок во всем. Всегда и во всем. Я понимаю почему, я хочу сказать, мы ведь росли… — Ширли Моррисон пожала плечами, подыскивая слово. — В сущем хаосе. Наша мать и с собакой не могла управиться, не говоря уже о доме и детях. Папа пьянствовал, а у мамы все из рук валилось. Для Мишель было очень важно не стать такой, как они. Но ребенок ее доканывал. Младенцы-то не поддаются контролю.
— Значит, по-вашему, она страдала от послеродовой депрессии?
Джексон вспомнил, как Джози после рождения Марли дни напролет плакала, оттого что была несчастна, а Марли плакала по ночам от колик. Джексон чувствовал себя совершенно бесполезным, потому что не мог помочь ни той, ни другой. А потом все вдруг прекратилось, солнце вышло из-за туч, и Джози посмотрела, как Марли мирно спит у себя в колыбельке, засмеялась и сказала Джексону: «Такая миленькая. Давай оставим ее у себя?» Давным-давно, когда они были счастливы.
Ширли Моррисон взглянула на него, мол, он-то что знает о послеродовых депрессиях, потом пожала плечами:
— Может быть. Вероятно. Она совсем не спала, а от недосыпа крыша едет. Но они все хотели ее крови: пресса, семья Кита. Он не сделал ничего плохого, не бил ее. Хороший был парень, добродушный такой. Мне он нравился. Он всем нравился. И он обожал Таню.
— У Мишель были синяки на лице, — вставил Джексон.
Ширли без выражения посмотрела на него:
— Синяки?
— Так записано в отчете офицера, производившего арест. Почему защита это не использовала?
— Не знаю.
У Ширли были изящные, дочерна загорелые ступни, надо полагать, она много ходила босиком. В индейских сандалиях из тисненой кожи они смотрелись особенно хорошо. Джексону нравились женские ноги, не в фетишистском смысле (он на это надеялся) и только не уродливые, — по какой-то таинственной причине у красивых женщин часто бывают уродливые ступни. Просто красивые ступни казались ему привлекательными. (Он, кажется, начал оправдываться.) У Николы Спенсер, к примеру, были большие ноги. Сейчас она была в ночном рейсе в Копенгаген, поди, бог знает чем занималась.
— Запах стоял невероятный, ужасный, это мне больше всего запомнилось, просто… тошнотворный. Таня сидела в манежике и прямо заходилась от крика, я ни до того, ни после не слышала, чтобы ребенок так кричал. Я детская медсестра, — добавила она, — в отделении интенсивной терапии.
Джексон это уже знал — позвонил в больницу и спросил: «Так в каком отделении Ширли Моррисон?» — и ему сказали. Получить информацию проще, чем кажется большинству людей. Задайте вопрос — получите ответ. Не на важные вопросы, понятно, не о том, кто убил Лору Уайр или где находятся останки Оливии Ленд. Или почему женщина, которую он когда-то обещал любить и беречь до последнего вздоха, решила увезти их единственного ребенка на другой конец света. Вот так взяла и решила. («Да, Джексон, взяла и решила».)
— Первым делом я взяла Таню на руки, но она все равно орала. Она была грязная, бог знает когда ей в последний раз меняли подгузник, и вся забрызгана кровью. — Ширли Моррисон запнулась и на
