Джексон вытряхнул корытца из-под картошки чайкам, тут же вспомнив сцену из «Птиц»,[121] и вырулил на дорогу, прежде чем «пунто» утоп в птичьем дерьме.
— Мы домой?
Марли ела мороженое-рожок, таявшее быстрее, чем она успевала с ним справиться. Обивка «пунто» покрывалась липкими пятнами. Что ж, машина из проката — это, пожалуй, не так уж и плохо.
— Папа?
— Что?
— Я спросила, мы домой?
— Да. Нет.
— Так да или нет?
Они остановились на ночь в захудалой, но, похоже, лучшей в его родном городе гостинице. В окне горела красная неоновая надпись «Есть места», что напомнило Джексону бордель. Поездка получилась утомительнее, чем он рассчитывал, — мимо наводящих тоску постиндустриальных пустырей, по сравнению с которыми Кембридж казался сущим раем. «Никогда не забывай, что Маргарет Тэтчер сделала с твоим родным краем», — сказал Джексон дочери, и та ответила: «Угу, не забуду» — и с хлопком открыла трубочку драже «Смартиз». Пять фунтов Ким Строн были полностью оприходованы в магазине на последней заправке.
Гостиницей заправляла женщина с острыми чертами лица, миссис Брайнд, которая с сомнением посмотрела на Марли, а затем, недобро уставившись на Джексона, сообщила, что «остались только номера с одной кроватью». Джексон был наполовину уверен, что она вызывает полицию нравов в тот самый момент, когда они входили в унылую комнату, где обои и шторы за долгие годы насквозь пропитались никотином. Хороший способ вызвать у человека отвращение к курению. Надо бросать, завтра же. Или послезавтра.
Утром миссис Брайнд пристально изучила Марли на предмет расстройства или непотребного обращения, но та бодро хрустела над тарелкой «Фростиз» — хлопьев, изгнанных из дома Дэвида Ластингема, где предпочитали мюсли. Покончив с хлопьями, Марли принялась за скользкую яичницу, поданную с жестким куском грудинки и одинокой, неприличного вида сарделькой. Джексон представил, каким будет его утро во Франции, как он продляется в деревенскую булочную за теплым багетом и сварит эспрессо из свежемолотого кофе. Пока же он обходился кислой растворимой бурдой с парой таблеток нурофена, потому что ко-кодамол закончился. Он уже не понимал, что именно у него болит: зуб, голова или фингал-сюрприз от Дэвида Ластингема. Болело как-то везде.
— Не стоит пить таблетки на голодный желудок, — неожиданно изрекла миссис Брайнд и подтолкнула к нему тарелку с тостами.
Когда они снова забрались в «пунто» и поехали по городу, зарядил дождь. Внутри у Джексона нарастала свинцовая тяжесть, но ни пакостная погода, ни дешевый кофе не были тому причиной.
— Ты в порядке, милая?
— Да, папа.
Он заехал на заправку и наполнил бак «пунто», вдыхая успокаивающий запах бензина. Перед магазинчиком стояли ведра с цветами, но выбирать особенно было не из чего: большие розовые ромашки ненатурального вида, яркие георгины и охапки гвоздик. Он вспомнил прочувствованное высказывание разводившейся клиентки Тео: «Он дарит мне гвоздики, а гвоздики — убожество, это знает любая женщина, как же он не понимает?» Джексон знаком подозвал Марли и попросил ее выбрать. Она без колебаний ткнула в георгины. Георгины всегда напоминали Джексону о садовых участках, где его отец проводил большую часть свободного времени. Мать Джексона говорила, что у него сарай обставлен лучше, чем их дом. Сады-огороды остались в паре кварталов позади, а если свернуть налево на следующем перекрестке, то будет улица, где Джексон жил с девяти до шестнадцати лет, — но они не свернули налево, и Джексон не стал говорить об этом Марли.
Джексон десять лет не бывал на этом кладбище, но дорогу не забыл. Этот путь навсегда врезался в его память. Было время, когда он приходил сюда чуть ли не каждый день, давным-давно, когда умершие были единственными, кто его любил.
— Здесь похоронена моя мама, — сказал он Марли.
— Моя бабушка? — уточнила она, и он подтвердил:
— Да, твоя бабушка.
Она почтительно встала перед надгробием, которое за тридцать три года изрядно пострадало от непогоды, и Джексон подумал, что его отец заказал своей жене памятник из дешевого песчаника. Джексон смотрел на могилу и ничего особо не чувствовал. Он не так уж много помнил о матери. Они пошли дальше, и Марли забеспокоилась, что он не оставил цветы на бабушкиной могиле.
— Цветы не для нее, милая, — сказал Джексон.
20
Дело № 4, 1971 г
Невинные души
Джексон ни о чем всерьез не задумывался, пока не начала умирать его мать. Он был просто мальчишкой и занимался тем, чем обычно занимаются мальчишки. Он был в банде, и у них было тайное логово на заброшенном складе, они играли на берегу канала, воровали конфеты из «Вулвортс», гоняли на велосипедах за город, летали на тарзанке через реку и скатывались кубарем с холмов, они уламывали ребят постарше, чтобы те покупали им сигареты, и накуривались и напивались сидра до тошноты в своем логове или на городском кладбище, куда пробирались по ночам через дыру в стене, о которой знали только они и стая бродячих собак. Он творил такое, что мать, да и отец тоже пришли бы в ужас, узнай они об этом, но, когда он позже вспоминал о своем детстве, все проказы казались ему здоровыми и безобидными.
Джексон был самым младшим в семье. Его сестре Нив было шестнадцать, а брату Фрэнсису — восемнадцать, и он только что выучился на сварщика при Управлении угольной промышленности. Отец вечно твердил, чтобы сыновья не лезли за ним в шахту, но какие у них оставались варианты в городе, где, кроме угледобычи, никакой работы не было. Джексон никогда не думал о будущем, но ему казалось, что шахтеры — это здорово: дух товарищества, выпивка — все равно что быть в банде для взрослых. Но отец говорил, что на такую работу он и собаку бы не погнал, а он терпеть не мог собак. Все голосовали за лейбористов, все как один, но отец говорил, что они не социалисты, они «жаждут плодов капитализма» похлеще остальных. Его отец был социалистом — сердитого, озлобленного шотландского толка, из тех, кто во всех своих неудачах винит кого-то другого, но в первую очередь «боссов-капиталистов».
Джексон понятия не имел, что такое капитализм, да и не стремился узнать. Фрэнсис говорил, что это значит водить «форд-консул» и покупать матери двухкамерную стиральную машину «Сервис», и только Джексон знал, что, когда в прошлом году разрешили голосовать восемнадцатилетним, брат поставил крестик рядом с именем кандидата от тори, хотя у того «не было ни одного сраного шанса» на победу. Отец, узнай он об этом, отрекся бы от Фрэнсиса (может даже, убил бы), потому что тори хотели стереть шахтеров с лица земли, а Фрэнсис говорил, что ему насрать, он планировал скопить денег и проехать на «кадиллаке» через все Штаты до самого Пасифик-хайвей,[122] остановившись только, чтобы отдать честь Королю[123] у ворот Грейсленда. Мать умерла через неделю после выборов, что на какое-то время отвлекло их от политики, хотя отец изо всех сил искал способ доказать — это, мол, правительство виной тому, что рак обглодал Фидельму и выплюнул иссохшей, пожелтевшей шелухой, оставив умирать под капельницей с морфином в общей палате больницы «Уэйкфилд-дженерал».
Их отец был хорош собой, а мать была простой, крупной женщиной, которая выглядела так, словно
