— Как кончаются Ваши обиды, печали? Вам удавалось помнить в несчастье о том, что все проходит?
— Да, конечно.
— Скажите, размышляли Вы когда-нибудь о самоубийстве? Что Вас могло бы удержать от этого поступка?
— По природе я легкомысленный грузин. Меня совершенно не волнует мое будущее, меня волнует сегодняшний день. Исходя из этого я и живу. Я не задумываюсь никогда о смерти, хотя прекрасно знаю, что она предстоит. Никогда также не задумываюсь, что обо мне скажут, как оценят. Я живу и это мое счастье. Когда меня спрашивают, в чем мое счастье, я отвечаю: «В том, что я живу».
— Одни мудрецы рекомендуют думать о смерти, другие — нет. Случись такая оказия, чьим доверенным лицом Вы захотели бы быть?
— Во-вторых. Не хочу об этом думать.
— А если бы Вас пригласили быть доверенным лицом Ельцина?
— Я бы отказался, потому что мне это несвойственно. Я — доверенное лицо себя самого.
— Как Вы себя ощущали в музее Чуковского, где я Вас увидел? Вам было уютно?
— Да, потому что мы общались, давно не виделись. Если бы я знал, что туда приедет публика, было бы иначе. Я знал заранее, что придут люди, мне симпатичные.
— Не могли бы Вы вспомнить эпизод, когда кувыркались вниз головой?
— Нет.
— Какие любимые истории любите пересказывать близким? Чем-нибудь они объединены?
— Они объединены мной. Человеком, знания и опыт которого ниже опыта Земли, и в связи с этим который довольно смешон.
— Скажите, сколько примерно времени, лет или дней потрачено на то, что Вы выступали, ездили... Вы не жалеете об этом?
— Нет, не жалею. Мои песни — это хобби. Проза и стихи — настоящее. Мной заинтересовались, и я стал напевать стихи. Средством заработка это не было, просто доставляло удовольствие.
— Никогда не говорили себе: «Не надо было этого делать?»
— Говорил. Само положение выходящего на эстраду человека мне совершенно не пристало. Но трудно было отказываться, да и приятно было, что я интересен. Так я стал известным бардом, хотя не имею на это права. Некоторые стихотворения я напевал — процентов тридцать — под гитару. Не специально пишу под пение, наоборот. Я знаю других подлинных бардов, для которых это профессия.
— У Пушкина: «Но строк печальных не смываю». Отыщите у себя нечто такое, о чем Вы определенно жалеете, вспоминаете с ужасом?
179
— Ужасные поступки были, но такое ужасающее, чему бы я посвящал свое время — нет. Я доволен не собой, но своей жизнью. Так, как сложились обстоятельства.
— А собой отчего не довольны?
— Я не умею себя анализировать.
— Давайте я Вам помогу. Какие черты, особенности собственного характера Вас не устраивают?
— Мне мало что нравится в себе. Но то, что дано мне свыше
— Что есть любовь? Сон, болезнь?
— Объективный биологический, химический процесс.
— Но тогда это чувственность.
— Нет, все равно что-то вырабатывается в человеке, и он выражает себя таким образом.
— Вы имеете в виду любовь до гробовой доски?
— Все зависит от состава химических веществ в человеке.
— Вы знаете примеры такой любви?
— Да, знаю.
— Свою жизнь, видимо, тоже Вы не оценивали, но интуитивно понимаете, какой она была?
— Да, конечно.
— Простите, мы говорим дольше условленного. А на прощание все же Ваше любимейшее собственное стихотворение, хоть пару строк...
— У меня нет таких стихов. Все они очень несовершенны. Помнятся мне другие строчки — заезженные. Те, которые часто цитируются.
180
— Большинство актеров, с которыми мне приходилось беседовать, утверждают, что находят в себе черты характера большинства сыгранных ими персонажей. Расскажите, а как складывались отношения знаменитого литературоведа Сарнова с близкими ему писателями.
— Вас, наверное, интересуют знаменитые...
— Вовсе нет. Это может быть дорогой Вам человек, более близкий, чем писатели.
— Людей таких очень много. Я немолодой человек, жизнь меня со многими сводила, и среди них были очень яркие. Один из самых ярких — Виктор Борисович Шкловский, мой учитель. Необыкновенным, интересным человеком был Борис Слуцкий. Не знаю, имею ли я право сказать, что мы с ним дружили
— Как он умер?
— Он выбросился из окна в Дубне. Он сжигал себя, горел на грани двух состоянии — эйфории и депрессии. Валя Петрухин для меня — яркое воплощение такого русского характера — бесшабашного, совершенно непредстказуемого. Другой человек, сыгравший большую роль в моей жизни, тоже из Дубны — это Саша Воронель. Сейчас он живет в Израиле, где создал свой журнал. Жена его говорила, что ему тесно в рамках физики, оттого, что он человек гуманитарных наклонностей. Много с Шуриком, как мы его называли, спорили — это было чисто словесное общение, сшибки, споры... Его способ мышления и наши споры приучили меня к тому, что истина амбивалентна. Я ведь был воспитан в очень догматическом ключе, как и все мы. Я обязан ему новым взглядом на истину. Может, это свойство его личности, а может, это связано с его профессией, с тем, что он физик. Не случайно же все крупнейшие открытия XX века связаны с релятивистскими идеями. Другой мой собеседник и приятель — художник Илья Кабаков. Сейчас он один из самых знаменитых русских художников в мире. В его искусстве я мало что понимал. Когда он начинал рассуждать о картинах, своих или чужих, его можно было заслушаться. Он пел как соловей. У него это было
