наступает следующая какая-то фаза развития. Естественно, смотришь на жизнь другими глазами, на женщин в том числе. Но есть какие-то
191
важные для меня основополагающие женские качества. Прежде всего, женственность, мягкость, сексуальность. И чтобы не напоминала мне Маргарет Тэтчер.
— Если с возрастом Вы делались добрее, совершеннее, то это заслуга женщин?
— Да, возможно! Хотя достаточно редко это было. Два раза в жизни.
— В чем Вы изменились более всего?
— Ну, тот, кто меня знал пьющим, а сейчас знаете непьющим, скажет, что я совсем другой человек. Но Вас интересует что-то более важное, наверное? Тогда скажу, что добавилось цинизма, какого-то более трезвого восприятия жизни. Скажу, что восторженного поубавилось. Хотя добавилось в жизни каких-то теплых тонов, становишься меньшим оптимистом и большим реалистом. Увы, я привык к мысли, что не встречу гениальную женщину.
192
— Вы седой морщинистый, знавший толпу знаменитостей, не пора Вам садиться за воспоминания?
— Я уже написал воспоминания около четырех лет назад. И их переиздавали потому что они, неожиданно для меня, вызвали интерес. Я получил очень много писем, откликов на них, подчас совершенно противоположных.
— Как я Вам завидую. Во-первых, Вы уже издали и так серьезно относитесь к своей книге, а я только собираюсь издать сборник интервью, и во-вторых, мне это так скучно. В-третьих, когда бы не было необходимости в заработке я бы не завидовал Вам. Вы поймете, отчего мне скучно, если я спрошу Вашего разрешения... Позвольте мне эпиграфом к этой книге взять Вашу песню об атлантах, держащих на себе небо российской культуры?
— Я совершенно не воспринимаю всерьез Ваше заявление, будто Вы скучая собираетесь издавать такую замечательную книгу, не верю Вашему сообщению, что Вы стремитесь прежде всего заработать. Также я не согласен с Вашей исходной посылкой об истуканах. Но ради Бога, если Вам нужен эпиграф...
— Надеюсь, это крошечная неприятность Вашей жизни, знакомство со мной, лгуном и злодеем. Расскажите мне теперь о самых крупных своих катастрофах?
— Неожиданный вопрос, не берусь сразу что-то вспомнить. Наверное, смерть близких людей. Катастрофой стала смерть моего отца, хотя я любил больше мать, да и смерть отца была ожиданной — он умирал от рака легких. Я понял, что умерла часть меня, более значительная, чем осталось.
— Если Ваша жена исчезнет, что с Вами будет в Вы опуститесь или снова женитесь?
— Я все время боюсь, когда вообще что-то или кто-то исчезает, боюсь даже, когда что-то неожиданно появляется. И представлять этого не хочу и не могу, потому что для меня это означает прекращение жизни. Но чтобы как-то ответить на Ваш вопрос — признаю, что я писал скверные стишки раньше и если что-то стал писать приличное, это благодаря жене.
— Вы не замечали, что умершие люди становятся для нас как бы более живыми?
— Нет. Смысл потери отца заключается в том, что я понял, что так и не узнал, каким он был. И теперь не узнаю. Это в значительной степени относится и к другим людям.
— У Вас столько песен, пронизанных историей земли, а советские полководцы Вас когда- нибудь интересовали?
— Нет.
— А полководцы прошедших столетий?
— Да, я увлекался почему-то Ганнибалом и Бонапартом. Меня привлекали полководцы, которые в конце-концов проигрывали. Они были такие гениальные, и все же в конце проигрывали. С Суворовым я примирился потому, что он умер в такой опале.
— Кого из поэтов Вы любили сильнее других?
— Мы выбираем поэтов по уровню своей образованности. Для меня это был Александр Блок.
194
— Вспомните какую-нибудь строчку из Блока, любимую.
— «Дом, улица, фонарь, аптека...» Да, и еще я не назвал Киплинга. Начитавшись стихов Киплинга, я пошел в Горный институт, выбрал эту профессию. Да и какую карьеру мог выбрать в пятидесятые годы еврейский мальчик, когда еще витал ужас «космополитизма»...
— Вы часто не спали ночью, оттого, что работали?
— Я уже не помню.
— Зато Вы помните Лидию Чуковскую, Слуцкого, Самойлова.
— Какую часть своих мыслей Вы успели обнародовать? Какая часть остается невыраженной?
— Думаю, что ничего не осталось.
— А что-нибудь прячется за Вашими стихами?
— Мои стихи были очень плохие. И в них, и за ними стояло плохое качество.
— Когда Вы умирать будете, оттого что Аня окажется рядом, Вам легче будет?
— Да, конечно, мне хотелось бы, чтобы любимые люди ушли позже меня. Чтобы мир остался нетронутым.
— Как Вы чувствуете, какое примерно число женщин в мире, с которыми Вы могли бы жить?
— Думаю, что ни с одной.
— Когда Вы наконец прославились, Вам была слава уже не нужна, было уже поздно, как Довлатову?
— Я не считаю себя знаменитым.
— Вам вольготнее жить при капитализме?
— Мы не живем при капитализме, так же, как не жили при социализме. Мы жили в идиотской авторитарной системе, которая подломилась. Вот в Швеции социализм, Миттеран во Франции построил социализм... Я был рабом, не ощущая этого, и в этом самое страшное. Мы считали себя безумно богатыми. Нас воспитали в непонимании отсутствия свободы.
— У Вас есть дети?
— У меня есть сын от первого брака, который живет в Иерусалиме. Он очень верующий человек. Я много лет с ним воевал, считал, что он ничего не понимает, что я теряю сына. Теперь я понял, что все иначе. И еще я хочу поправиться о Галиче. Галич жил благополучно, но в нем вдруг проснулся замечательный поэт и борец в самое опасное время. Я не думаю, что он продолжал быть счастливым
