— А сами Вы часто людям задаете вопросы?
— Нет. Моя жена Анна не даст соврать, что я не люблю даже спрашивать на улице как проехать. Не люблю входить в контакты. Вот журналист из меня точно не получился бы.
— Вы поверхностный человек или глубокий и сложный?
— (Городницкий молчит, отвечает жена). Совсем не поверхностный. Очень глубокий.
— Тогда скажите несколько слов о бездонном Сарнове.
— Недавняя его передача о Багрицком. Он очень интересный, блестящий, тонкий ценитель литературы. Но лично я с ним не знаком.
— Думаю, что это знак, когда заговорила Ваша жена. Давайте вернемся к женщинам. Вот Наталья Иванова, услышав, что я иду к Вам, нагрузила меня приветами...
— Наташа Иванова — женщина с твердым, энергичным характером. Давным-давно, когда меня нигде не печатали, отовсюду гнали, она, тогда юная и прекрасная, напечатала мои стихи, отнеслась ко мне с вниманием. И я не могу относиться к ней объективно, я ее люблю. Она человек решительный, резковатый, но с точным вкусом. У нее недавно вышла прекрасная книга о Фазиле Искандере. Она видела весь мир, все страны, вошла в международную десятку или пятерку людей, которые все обсуждают... Что бы она ни делала, она не потеряет ни правоты, ни человеческой красоты. Она неплохо играет на фортепьяно, и однажды аккомпанировала мне на одном моем импровизированном концерте.
— Как Вы думаете, сколько человек Наташа Иванова могла бы прокормить
— Думаю, что немного. Она не похожа на человека, который способен что-то накопить. Я рад, что слава и успех достались именно этому человеку, который знает разные стороны жизни.
— Придумайте сравнение, на что похожа Ваша память? На кучу чего?
— На кучу обломанных конструкций, из которых уже ничего не создашь. Конструкции города, который ты любил. Конструкции мира.
196
— Что в мире Вам было интереснее, чем люди?
— Пожалуй, ничего.
— Кто из Ваших знакомых в этой узости от Вас отличался?
— Я не знал таких людей. Видимо, это жесткие политики, ученые, полководцы... Те, для кого люди были мусором, строительным материалом. Я дважды встречался с великим философом Мерабом Мамардашвили. Думаю, что посчитаюсь с Вами колкостью, если скажу, что его интересовали прежде всего остального — люди.
— А кого Вы назовете великим прозаиком XX века?
— Не берусь определять, кто великий или невеликий. Но более близок мне, как я уже говорил, Киплинг.
— Набоков, по вашему мнению, великий поэт?
— Он великий писатель. Его поэзию отдельно я не воспринимаю.
— Есть, по-вашему мнению, загадочные вещи на свете?
— Безусловно, есть. Я верю в магию чисел, в то, что существовала Атлантида. Верю еще и в астральное ее существование. Важной научной посылкой я считаю теорию катастроф, которую, кажется, поддерживал один Кювье. В дискретность цивилизаций тоже верю. Я жалею, что уйду из жизни и не узнаю разгадки всего этого. Но я боюсь и не люблю предсказаний. Веря во многое, я не желаю знать своего будущего. Того, когда и как умру.
— Ваше жизнелюбие напоминает мне бодрость Юры Роста. Что Вы думаете о нем?
— Юра Рост — замечательный журналист. Он плавал на кораблях, спускался на дно океана, как и я, что сближает. Человек бесстрашный, всегда попадает в странные ситуации. Обладает замечательной интуицией в науке, а это большая редкость для журналиста. Человек решительный, немногословный, порядочный.
— От Вашего жизнелюбия у меня рябит в уме. Но кого-то из своих друзей Вы любите сильнее других?
— Вопрос из разряда: «Кого Вы любите больше — маму или папу?» Люблю по-разному. Очено любил Натана Эйдельмана, которого нет теперь с нами.
— Ваше мнение о Розенбауме, которого я хоть и наугад, но смело включаю в список Ваших друзей?
— Он один из самых ярких наших эстрадных артистов и, как говорит Окуджава, «выступальщиков». Он человек большого сценического обаяния. Хороший голос, прекрасные музыкальные данные. Его жанровые стилизации очень незаурядны, он человек очень одаренный.
— Когда Вы в последний раз расставались с женой, то насколько?
— На две недели, когда уезжал в Германию.
— А что Вам вспоминалось, когда Вы думали о ней?
— Не берусь конкретизировать. Как говорит Жириновский, «однозначно» целиком.
— Ну и как в финале не поговорить о Фазиле Искандере...
— У нас очень странно смешались понятия национальности и культуры. По-видимому, национальность человека — это его культура, его язык. Искандер — прежде всего русский писатель. Возможно, только произойдя от абхазки и перса, можно с такой остротой воспринимать русский язык. Видимо, интересна судьба русского языка, который переваривает в своем горниле авторов разного происхож-
199
дения, делая их замечательными поэтами, прозаиками. Вообще новые интересные открытая нас ждут на стыке наук, культур, языков. Фазиль Искандер — интересный пример того, как человек с совершенно другими генетическими корнями становится органично русским писателем по пластике, по стилю. Но что самое удивительное в Фазиле, его улыбка. Он же не сатирик. Но его легкий юмор страшнее иной сатиры, Я прочел одну фразу из «Сандро из Чагема», напечатанного в цензурном виде еще до перестройки, и ужаснулся — как же могли такое пропустить! Совершенно крамольные вещи. У Фазиля два лица. Он пишет чудесные стихи. Без улыбки отстраненно-трагически. Две интересные ипостаси одного художника.
— И на прощанье что-нибудь о Губермане. Мне показалось, что Вы с ннм слегка перемешались.
— Мне трудно говорить о Губермане, потому что это один из самых близких моих друзей. Он человек сдержанный, взвешенный, но не знаю в такой ли степени, как я.
200
— Вам жалко, что оборвалось пение?
— Мне жалко, что я уже забыл, пока слушал Вашего кантора, зачем Вы пришли
— Позвольте мне, как фокуснику, второй вопрос вытащить из стихотворения Ходасевича: «Входя ко мне, неси мечту // Иль дьявольскую красоту, // Иль Бога // Если сам ты Божий. // А маленькую доброту, // Как шляпу, оставляй в прихожей». Чем Вас может обрадовать гость? Я, например?
— Я не подготовлен к таким ответам. Вы хотите поговорить о Ходасевиче? Но у меня нет материалов. Вообще мне не нравится такая манера разговора: «Вам говорит Ходасевич...» Если Вам интересно мое
