Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии

совершенно не могли рассчитывать на материальное вознаграждение и, напротив, могли ждать суда и смерти, если вследствие не­достатка в денежных средствах их труды не увенчивались успехом. Поэтому было вполне справедливо, что афинский народ по крайней мере не скупился на почести для своих полководцев — воздвигал им статуи, освобождал их от ли­тургий, даровал им право участвовать в обедах, которые на счет государства устраивались в здании Совета. Но, с другой стороны, не следует забывать, что почти все эти люди приоб­рели свои первые военные лавры именно на воинской службе. Если потом дома нечего было делать, то они в качестве вож­дей наемных войск вступали на службу к иноземным госуда­рям, с которыми Афины как раз в ту минуту находились в хо­роших отношениях, — к персидскому царю или его сатрапам, к египетским или фракийским царям. Здесь их осыпали по­честями и золотом. Уже Ксенофонт, если бы захотел, мог сде­латься зятем фракийского царя Севта И; Ификрат действи­тельно женился на дочери Котия I, то же сделал позднее Харидем, который благодаря этому после смерти Котия I сде­лался фактически владыкою царства одрисов. Харес достиг княжеской власти в Сигее на Геллеспонте.

Исключением является лишь Ксенофонт, старейший из этих кондотьеров. Силою вещей, почти против своей воли, и во всяком случае против своего ожидания, он был поставлен во главе наемной армии; в качестве ее вождя он достиг более блестящих успехов, чем какой-либо полководец до него в таком же положении; но он пренебрег этой карьерою, кото­рой был обязан своей эллинской славой. Ему не было суж­дено послужить своими трудами отчизне. Уже своим поли­тическим поведением во время олигархической реакции он навлек на себя подозрения афинских демократов. Затем он с остатком своих наемников вступил на спартанскую службу; правда, в это время Афины еще находились в союзе со Спар­ тою; но он остался верен избранному знамени и после того, как Афины отложились от Спарты и примкнули к персид­скому царю, потому что по своим убеждениям он мог видеть в этой политике Афин лишь измену интересам Эллады. Вследствие этого он был изгнан из отечества; а в Спарте чу­жеземцу нечего было делать. Поэтому он свои лучшие годы провел в Скиллунте близ Олимпии, в поместье, которое по­дарил ему его друг царь Агесилай, пока крушение Спартан­ской державы после битвы при Левктрах не заставило его удалиться оттуда. Правда, теперь, когда Афины снова всту­пили в дружественные отношения к Спарте, он получил воз­можность вернуться на родину; но вследствие долгого из­гнания он стал чужим в Афинах, притом он был уже слиш­ком стар, чтобы снова выступить на военное поприще, кото­рое он оставил более четверти века назад. Недостаток прак­тической деятельности он постарался возместить литератур­ным трудом, и в этой области также достиг замечательных успехов. Если современники усердно читали его книги ради их содержания, то позднейшие поколения видели в них не­подражаемые образцы классического стиля; поэтому Ксенофонт принадлежит к числу немногих писателей древности, чьи сочинения дошли до нас в полном виде.

Уже софисты теоретически разрабатывали военное ис­кусство; но лишь Ксенофонт дал своим соотечественникам первое руководство военной науки, в форме исторического романа, содержащего жизнеописание старшего Кира. „Ана­басис' Ксенофонта также представляет собою не столько историческое повествование, сколько военно-научный трак­тат. Недолго спустя, около 350 г., тактик Эней, других сочи­нений которого мы не знаем, написал систематическое сочи­нение о военном искусстве; оно читалось долгое время, и еще Кинеас, министр царя Пирра, составил извлечение из него, да и до нас дошла еще часть этого трактата.

Развитие военного искусства, разумеется, не могло не повлиять коренным образом на политику. Еще Перикл мог быть одновременно и государственным деятелем, и полко­водцем; но уже при его ближайших преемниках эти функции сделались несовместимыми. Это понял уже Клеон; он стре­мился исключительно к руководству внутренней и внешней политикой, и только стечение обстоятельств, совершенно против его воли, заставляло его выступать в роли полковод­ца. Поколением позднее развитие военного искусства дос­ тигло такого высокого уровня, что человек, не обладавший специальными знаниями в этой области, не мог уже и думать о том, чтобы стать во главе войска. Агиррий был в Афинах, вероятно, последним неспециалистом военного дела, кото­рый пытался руководить военной кампанией в качестве глав­ нокомандующего; Каллистрат, хотя еще и носил звание стратега, занимался только административными делами, свя­занными с этой должностью, и только один раз, вместе с Ификратом и по его желанию, принял участие в походе. Из афинских государственных деятелей позднейшего времени большинство, как Эвбул, Демосфен, Ликург, Гиперид, даже не добивались звания стратега. Правда, профессиональный полководец и теперь еще мог играть политическую роль, в особенности если за ним числились крупные военные успе­ хи; но обыкновенно опыт показывал ему, что гораздо легче иметь дело с наемниками, чем с Советом и Народным собра­нием. Даже таким людям, как Ификрат и Тимофей, никогда не удавалось занять или по крайней мере удерживать за со­бою первое место в государстве. Таким образом, карьеры военачальника и политика разделились; оба они зависели друг от друга, но, как обыкновенно бывает, ни один не мог угодить другому, и благодаря этому между ораторской ка­федрой и главным штабом возникла оппозиция, имевшая часто гибельные последствия для греческих республик этого времени. Эпаминонду в Фивах приходилось не меньше стра­дать от этой оппозиции, чем Ификрату и Тимофею в Афи­нах.

Неудобства такого положения вещей чувствовались очень сильно. Демосфен не раз высказывался, что тайна ус­пехов Филиппа в значительной степени кроется в том, что он сам был своим полководцем и министром и благодаря этому мог без всякой помехи принимать решения и приводить их в исполнение, причем ему не было надобности сообразоваться с какими-либо конституционными формальностями и нечего было опасаться, что неспособные генералы, осуществляя его планы, исказят их. Чем менее республиканский строй, — в виде ли демократии или олигархии — оказывался пригод­ным как для защиты государства извне, так и для поддержа­ния порядка внутри, тем более мыслящие люди должны бы­ли приходить к сознанию, что только монархия может исце­лить те язвы, которые истощали силы нации. Именно это убеждение привело Платона в Сицилию ко двору Дионисия, именно оно побуждало Исократа призывать к осуществле­нию своих национальных планов последовательно всех вы­дающихся государей своего времени — Ясона, Дионисия, Архидама, Филиппа. Его „Никокл' есть попытка располо­жить общественное мнение в пользу монархии. Около того же времени Ксенофонт в своей „Киропедии' показал нации идеальный образ не только полководца, но и государя; в сво­ем „Гиероне' он указывает средства, которыми человек, дос­тигнувший трона даже путем насильственного переворота, может приобрести любовь народа. Аристотель также считает монархию теоретически наилучшею формой правления, — правда, лишь при идеальном государе.

Впрочем, до практического осуществления этих мыслей было еще далеко. Ибо порядки, господствовавшие в великой державе Востока, повелитель которой у греков того времени носил просто имя „царя', были далеко не такого свойства, чтобы возбуждать пристрастие к монархии; а призрачная царская власть, какая сохранилась в Спарте и у молоссов, являлась монархией разве еще только по имени. В прочем же монархию в греческом мире, исключая некоторые погранич­ные страны, искони знали только в форме водворенного пу­тем революции насильственного правления, „тирании'. На такого „тирана' общественное мнение смотрело как на бес­совестного кровопийцу, который способен на всякую ни­зость, на всякое нарушение божеского и человеческого пра­ва, которого следует убить, как бешеную собаку или как грабителя и убийцу. Краски для этой картины заимствова­лись из старых легенд о жестокости Фалариса, Периандра и Поликрата, и греки тем тверже верили в подлинность этих рассказов, что имели мало случаев практически ознакомить­ся с тиранией. Ибо именно благодаря этой глубоко укоре­нившейся ненависти к тирании последняя, в период от Пер­сидских войн до смерти Александра, в наибольшей части греческого мира ни разу не сумела утвердиться, и попытки водворить ее обыкновенно были подавляемы уже в зароды­ше. А где такая попытка удавалась, — она, разумеется, толь­ко усиливала господствующее отвращение к монархии, ибо насильственная перестройка существующего порядка невоз­можна без кровопролития. Что демократические и олигархи­ческие перевороты носили такой же кровавый характер и влекли за собою такие же глубокие изменения в области имущественных отношений, — это греки легко забывали; и действительно, кровопролитие особенно гнусно, когда оно совершается от имени и по приказанию отдельного лица. Эти кровавые родины погубили и величайшую, самую бле­стящую тиранию, какую когда-либо видела Эллада,— вла­дычество Дионисия в Сицилии. Ее крушение показало, что от революционной монархии нельзя ждать политического возрождения нации. Только законная монархия могла вер­нуть Греции внутренний мир. Объединить Элладу могло только то государство, в котором в одном старая, насажден­ная Зевсом монархия сохранилась в полной силе, — молодая страна к северу от Олимпа, которую династия Аргеадов не­когда в упорной борьбе отвоевала у фракийцев и иллирий­цев.