конфликтом неповиновения. Он выбрал подчинение – как он сказал, в основном и отчасти потому, что не знал и не мог знать «общего положения». Но он избежал катастрофы, частично потому, что у него не хватило решительности и моральной смелости – главное, что требуется от великого командующего. Это был человек, который слепо повиновался авторитаризму, который оказался причиной ниспровержения Германии [63].
Для Германии после Сталинграда начался длинный путь отступления – в России, в Северной Африке, фактически в Западной Европе. В начале февраля 1943 года Клейст еще удерживал кубанский предмостовой плацдарм через Керченский пролив на Кавказе, но остальная часть немецкого Южного фронта, когда уже была оставлена мысль о «броске на Восток», отступила по окровавленному снегу до того места, откуда начиналось великое наступление на Кавказ, когда еще были велики летние надежды.
Это был «конец начала» для немецкой армии, которая уже знала, что Россия никогда не сдастся. И это было начало конца наступательной силы немецких военно – воздушных сил; как позже сказал Геринг, под Сталинградом и в Средиземном море в те кризисные месяцы 1942–1943 годов «погибла основа немецкой авиации бомбардировщиков». Многие бомбардировщики падали вниз в огненном разрушении, но не как орлы на свою жертву; они были вынуждены выполнять роль грузовых транспортов в тщетной попытке спасти 6–ю армию от гибели, чего нельзя отрицать.
Сталинград «стал поворотным пунктом в воздушном сражении на Восточном фронте».
«Когда во время битвы за Сталинград, – написал Ричард Лукас, – советские операции развернулись в крупном масштабе, становилось все более очевидно, что люфтваффе не могло противостоять силе советских военно – воздушных сил… С этого момента до конца войны советские вооруженные силы фактически беспрепятственно царили в воздухе на Восточном фронте» [64].
Для России Сталинград стал огромной, хотя и добытой дорогой ценой победой. Вероятно, советские потери никогда не будут точно известны; немцы могли их подсчитать, но их записи исчезли вместе с 6–й армией. Москва не составила надежную статистику потерь; тогда, как и сейчас, не было подробных записей о захоронениях; если солдаты не возвращались домой, их считали погибшими или без вести пропавшими. Можно догадываться, что советские потери во всей Сталинградской кампании составили от 400 000 до 600 000 человек (исключая Кавказ), а общие потери «Оси» составили, вероятно, 600 000 (исключая Кавказ).
Последствия Сталинграда имели огромное значение.
Как высказался Фуллер, «Сталинград был второй Полтавой, где Гитлер был архитектором собственного поражения, как Карл XII в 1709 году. В умах сотен миллионов московитов вспыхнул миф о советской непобедимости, который сделал из них турков Севера» [65].
Подъем морального духа русских сопровождался мгновенным падением духа немцев. Призрак поражения и угроза красного большевизма впервые заполнили их умы.
«Немецкий солдат очень не хотел идти на Восточный фронт» [66].
Но Сталинград стал «сигналом краха Гитлера… а не его причиной» [67].
За год до Сталинграда целые районы России (в частности, на Украине, стремящейся к свободе) приветствовали нацистские легионы возгласами и цветами как освободителей. Но презрение Гитлера ко всему негерманскому, и в частности, к «низшим людям» России, диктовало политику завоевания, а не освобождения, а завоеванные территории, вопреки протестам военных, попали под управление не военных, а жестокого варварства гауляйтеров. В марте 1941 года «порядок», провозглашенный Гитлером, привел к расстрелу всех пленных советских комиссаров. После этого в мае последовал указ, который с полной очевидностью лишал русских граждан на оккупированных территориях какой – либо возможности обращаться в военный суд; в нем также говорилось, что преступления, совершенные солдатами вермахта в отношении гражданских лиц, не обязательно должны стать предметом разбирательства военного трибунала. Такие указы, хотя и насаждались немецкими командирами более теоретически, чем фактически, соответствовали нежеланию Гитлера эффективно использовать в боевых действиях или для пропагандистских целей пленных советских солдат и его неспособности извлечь политическую выгоду из сепаратистских украинских амбиций. Действия партизан в немецком тылу, незначительные в 1941 году, стали беспокойными в 1942–м и угрожающими в 1943 году. Целые области, которые раньше приветствовали завоевателей, вскоре стали территориями, где царила огромная ненависть ко всему немецкому. Политика нацистов привела к неизбежной консолидации советской оппозиции, а коммунисты искусно использовали в своих интересах любовь крестьян к матушке – России.
Но политика союзников – в частности требование «безусловной капитуляции», предъявленное в Касабланке 23 января 1943 года, и неспособность провести грань между Гитлером и немецким народом – привела к укреплению решимости Германии в тот самый момент, когда она покачнулась от вероятности большевистского триумфа. Ситуация сыграла на руку Геббельсу. Министр пропаганды представил нацистов странствующими рыцарями, стоящими между цивилизацией Западной Европы и темной бездной безбожных орд. Ультиматум Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля выбил почву из – под ног некоторых германских группировок, которые готовили заговор с целью смещения или подчинения Гитлера. После Сталинграда многие высшие офицеры германской армии находились по меньшей мере в состоянии подсознательного противостояния Гитлеру, но Касабланкская декларация с сильными намеками на подчинение Германии коммунистами с Востока погасила даже внутренние пожары восстания. Перед выбором «безусловной капитуляции» у немцев, казалось, не было другого шанса, как продолжать сражаться [68].
Прежде всего из – за политического и психологического воздействия Фуллер считал Сталинград «самой решающей битвой войны» (за исключением высадки в Нормандии) [69].
Фон Зенгер унд Эттерлин, который участвовал в качестве дивизионного командира в безуспешной попытке 4–й танковой армии оказать поддержку в Сталинграде, считал битву «одним из нескольких решающих сражений Второй мировой войны не только потому, что оно было отмечено потерей армии… но потому, что стало кульминационным моментом, после которого державы «Оси» были вынуждены перейти к обороне. Военный потенциал союзников явно доказал свое превосходство» [70].
Сталинград стал сражением, вымученная архитектура которого была составлена из множества ошибок. Мало что шло по плану.
Стратегия обеих сторон была ошибочной. Немцы под командованием Гитлера с самого начала не имели четкого представления о своих целях; они нарушили военные принципы, переменив одну цель на другую в середине кампании. Вместо концентрации силы были разбросаны. Наступление на Кавказе нельзя было начинать до тех пор, пока не был полностью укреплен и не удерживался открытый фланг вдоль Дона и Волги от Воронежа до Ростова через Сталинград. И, по правде говоря, его никогда не стоило было начинать; правильной целью немцев было уничтожение Советской армии, а не завоевание территории или достижение своих экономических целей.
Фактически по иронии судьбы сам Сталинград не был важным элементом немецкой стратегии, а безопасный фланг вдоль Дона – был.
Поскольку 6–я армия полностью оказалась обреченной на пленение под Сталинградом, немцам следовало бы в полной степени использовать свое маневренное преимущество, а не дать себе попасть в ловушку и оставаться связанными бесконечными кровавыми уличными боями. Позднее – самое позднее к началу ноября, когда Паулюс предложил прекратить сражение и отступить, – 6–й армии нужно было отойти по крайней мере за Дон. Когда в результате прорыва русских 19 ноября вокруг 6–й армии сомкнулось кольцо, быстрый прорыв мог бы спасти большую часть армии и восстановить фронт. Даже до 20 декабря, когда прекратились попытки Манштейна оказать помощь, прорыв, вероятно, был возможен, во всяком случае, должна была быть сделана его попытка. Русские позднее признали, что такая попытка могла увенчаться успехом; их военные историки, писавшие несколько позже не общую историю, а для военных, утверждали, что «провал окруженной армии осуществить более или менее решительную попытку прорвать наше окружение не позволил нашим солдатам попасть в сложное положение» [71].
Максимальная вина за это ложится на Гитлера и его жесткое централизованное командование. Его и некоторых моральных трусов германской армии, которые не обладали инстинктом величия и повиновение которых стало почти раболепным.
Фактически Гитлер был неудачником. Его сумасшедший гений включал интуитивное чувство времени,
