столичных лабиринтах и вернуться в ряды революционеров. Горячая поддержка друзей – как оставшихся в тюрьме, так и находившихся на свободе – еще сильнее распаляла мои чаяния и решимость. Моя отвага не знала пределов.
Ставшая мне дочерью Мария Александровна Коленкина принимала все необходимые меры к моему побегу. Осуществить его должен был Сергей Кравчинский, тайно приехавший в Петербург, чтобы помогать некоторым из своих ближайших соратников, ожидавших приговора к каторге. Маша (Коленкина) сказала, что он приведет лошадь – лошадь доктора Веймара,[40] которая позже стала знаменитой – и в назначенный день и час будет ждать меня под окном, которое выходит на Чариевскую улицу.
Все было тщательно спланировано. Маша принесла мне напильники и длинную полосу холста вместо веревки. Вдобавок она достала несколько метров муслина для шитья, чтобы шум швейной машинки заглушал звук напильника. Кроме того, с помощью платьев и материи можно было скрыть от тюремщиков, что кто-то из нас стоит у окна.
Смотрительница находилась за запертой дверью. Она тоже шила на машинке и обычно сидела спиной к двери – вероятно, из уважения к нам.
Наши окна были забраны решетками, которые запирались специальным ключом. Добыть ключ не было возможности; поэтому пришлось перепиливать широкую дужку замка тонюсенькими напильниками, которые нам принесли в изрядном количестве. Ночь напролет мы по очереди работали – сперва напильником, а затем на швейной машинке.
Через несколько дней замок был перепилен. За ним была деревянная оконная рама с маленькими стеклами; и хотя в то время я очень похудела, необходимо было в двух местах распилить дерево и разбить стекло, чтобы я могла пролезть. Сделать это в дневное время было невозможно, и, хотя под окнами не выставляли часового, существовала серьезная опасность, что звук бьющегося стекла даже ночью привлечет внимание смотрительницы, а мы не желали быть посаженными на холодную воду, если бы попались. Мы решили, что в тот момент, когда будет разбито стекло, Шатилова должна уронить таз.
Когда в камере практически все было готово к бегству, мы попытались договориться о часе побега. Нам сказали, что следует подождать день-другой, потому что сейчас слишком яркая луна. Когда, наконец, настал подходящий день, мы полностью подготовились к решающему шагу. Сердце неистово колотилось у меня в груди. Я стремилась на свободу, но ужасно не хотела оставлять своих дорогих подруг.
В полдень дверь моей камеры открылась, и смотритель сказал:
– Собирайте вещи. Приказано немедленно перевести вас в Литовский замок.
Мы молча сидели, не осмеливаясь взглянуть друг на друга.
У нас не было ни малейшего предлога, чтобы отказаться ехать. Кроме того, протест принес бы неприятности нашим сокамерницам, так как они наверняка бы его поддержали, и мы все были бы наказаны. Нас переводили в одиночные камеры, и поэтому наш план полностью провалился.
Итак, все усилия и затраты оказались тщетными, но этот провал стал лишь прологом ко многим будущим неудачам. Иногда катастрофа настигала меня при зарождении планов, иногда в середине процесса, а иногда на самом пороге успеха.
До того времени, как нас перевели в Литовский замок, нам пришлось пережить несколько счастливых мгновений. Кажется, Веру Засулич судили где-то в мае. По ее просьбе я спросила у своих соседей по тюрьме, какого они мнения об ее поступке, и получила самые восторженные отзывы. Даже Муравский, жесткий идеалист, превозносил юную героиню как борца за правду – своим актом возмездия она смыла оскорбление, нанесенное партии. Мы, женщины, также выражали свои симпатии к Вере всеми возможными способами, и в этом нам помогала молодая фельдшерица, через которую мы поддерживали связь с Верой.
Вера очень спокойно и мужественно ожидала суда. Ее адвокат, Александров, страстно желал оправдать ее поступок, огласив все те жестокости, которые претерпели от властей политические заключенные. Его уверенность придавала Вере храбрости, так же как и весть с воли о том, что Трепову неизвестные постоянно присылают пучки березовых розог, перевязанные ленточками со словами: «Ваша любимая эмблема».
Мы узнали от Александрова, что Вере сочувствуют лучшие слои общества и что все ожидают ее оправдания. Кроме того, мы услышали, что революционеры собираются провести демонстрацию и планируют похитить Веру, если ее приговорят.
Как ни велики были эти ожидания, реальность превзошла их.
Когда настал день суда, заключенных и даже тюремных служащих охватили тревога и беспокойство.
– Ее повезли в суд, – сообщила фельдшерица.
Смотрители робко повторяли эти слова шепотом, а мы, узники, в трепете и возбуждении умоляли вместе с ними:
– Скорее поезжайте в суд! Расскажите нам, что там происходит.
– Во дворе и на улице собралась толпа. Стоят солдаты.
– Идите быстро и сразу же возвращайтесь. Что вы так медлите?
Мы знали, что между членами партии и жандармами и солдатами неизбежно столкновение, если Веру подвергнут какому-либо насилию.
Тревога разрядилась громкими криками, доносящимися с улицы:
– Ура! Ура! Вера Засулич!
Я вскарабкалась на подоконник и смогла увидеть множество голов в белых фуражках. Это солдаты приветствовали оправдание Веры Засулич. Что за радость! «О, – подумала я, – если бы только армия поднялась против негодяев!» Эту мысль оборвали раздавшиеся за спиной истерические крики. Это была фельдшерица, едва не падавшая на ступеньках лестницы.
– Оправдана, оправдана! – восклицала она, задыхаясь.
– Почему вы плачете? – спросила я. – Скорее расскажите нам, что там произошло. Ее действительно оправдали?
Фельдшерица отчаянно рыдала и какое-то время не могла говорить. Наконец у нее вырвалось:
– Ох, что там было, что было! Как он говорил, как он говорил! Боже, боже! – И она снова радостно разрыдалась.
Толпа, собравшаяся перед судом, по-прежнему требовала освобождения девушки-героини. Ее отвели в камеру, и толпа напирала на ворота в намерении добиться, чтобы ее выпустили. Ворота поддавались. Начальник тюрьмы испугался и сказал:
– Вера Ивановна, быстро собирайте свои вещи и идите. Слышите, как они шумят?
Вера связала свои пожитки в узел и вышла на улицу. Мы услышали крики восторга, опьяняющей радости, а затем – выстрел!
«Господи, – подумала я, – что случилось?!»
Я снова выглянула в окно. Как только Вера вышла из ворот, ее запихнули в закрытый экипаж. Пока тот пробирался через толпу, произошло необъяснимое. Кто-то выстрелил, и юный Сидорацкий[41] упал мертвый с козел. Но экипаж не остановился и вскоре исчез.
Мы снова услышали восторженные возгласы. Это приветствовали присяжных. Они пытались незаметно уйти через заднюю дверь, но толпа ждала их и устроила им бурную овацию. Затем пришли наши друзья, адвокаты, и рассказали всю историю от начала до конца. Позже я получила от Александрова, адвоката Веры, фотографию с надписью: Александров благодарил меня за то, что я доверила ему честь защищать столь благородное дело. Портрет передали мне через Александру Ивановну Корнилову, которая приложила к нему записку: «Думаю, эти слова должны предназначаться мне». Она была совершенно права. Я всего лишь передала совет, который пришел с воли. К несчастью, я не имела возможности хранить портреты и письма. Постоянно приходилось их кому-нибудь отдавать, а найти их впоследствии не удавалось. Таким образом навсегда пропали те немногие вещи, которые были мне дороги.
В Литовский замок нас перевели в июне. Дом предварительного заключения я покидала с самыми теплыми чувствами. Находясь там, я познакомилась со многими из наших людей, и некоторые из них остались в моем сердце навсегда. Среди них была и Софья Перовская. Она отличалась такой чистотой и невозмутимостью, словно была персонажем из классической греческой драмы. На ее юном, свежем лице
