отражались спокойствие духа, уверенная в себе мудрость и превосходство над окружающим миром. Даже улыбка у нее была серьезная, как у зрелого человека. Все подробности ее облика врезались в мою память. Она носила вышитую голубую блузку, которую подарили ей сестры Корниловы. Она была очень маленькая и молоденькая на вид, с круглым, светлым лицом, румяными щеками и тонкими чертами. В глаза бросался ее высокий лоб.
До того как познакомиться с Перовской, я слышала, как о ней восторженно отзываются друзья, особенно Александра Ивановна Корнилова. Перовская уже проявила себя умелым конспиратором и способным пропагандистом. От нее многого ждали.
Впервые я увидела ее в комнате для свиданий, сидящую на диване с Александрой Корниловой. Они разговаривали со своим адвокатом. Я остановилась и спросила у Александры:
– Кто это?
– Перовская, – ответила она.
– Такая маленькая! – сказала я.
– Маленькая, как золотой слиток, и такая же драгоценная, – с гордостью ответила Корнилова.
Софье уже было 24 года, но в своей короткой юбке и голубой блузке она выглядела как школьница. Она холодно поздоровалась со мной. В то время все чайковцы считали мои взгляды крайне экстремистскими. Они называли меня «непредсказуемой личностью», не подчиняющейся никаким запретам и неспособной соблюдать жесткую дисциплину той элиты, которая входила в эту знаменитую группу. Меня действительно не могла удовлетворить осторожная политика Чайковского; и впоследствии, когда революционные организации перешли от устной пропаганды к активной борьбе, сама Софья после долгих и мучительных колебаний прониклась агрессивными настроениями. Но в 1877–1878 гг. она решительно выступала против любых крайних взглядов.
В Литовском замке я познакомилась с другими прекрасными женщинами. Да, моя душа стремилась на свободу, к действию, мой мозг был полон мечтаний о будущем; но когда мой взгляд падал на эти дорогие лица, раны сердца исцелялись. Подобная дружба и любовь обогащали мою жизнь на протяжении всех 50 лет революционной деятельности; и куда бы я ни попадала, всюду находилась нежная женская рука, несущая мне поддержку и наполняющая счастьем мое неприветливое обиталище, будь это в России или за границей, в тюрьме или на воле.
Помимо прочих, в Литовском замке оказались две «московские девушки», которых судили на «Процессе пятидесяти», – Геся Гельфман[42] и Анна Топоркова. Кроме того, здесь я нашла Александру Ивановну Корнилову, Елену Медведеву, Елену Прушакевич, Супинскую и Ваничку.
Однажды мне удалось поговорить с храбрым Сергеем Кравчинским, который собирался убить начальника полиции Мезенцова, выступавшего за самые суровые наказания опасным революционерам. Кроме того, я говорила со Стефановичем, которого незадолго до того вытащили из киевской тюрьмы благодаря усилиям Осинского и Фроленко.
Разговор с Кравчинским носил общий характер. В комнату свиданий вызвали всех женщин. Я была единственной в тюремной одежде, даже в колпаке на голове – смотритель сказал, чтобы я его оставила.
Здесь можно отметить одну черту моего характера, которая всегда изумляла меня и которую я не в состоянии объяснить даже себе самой. С самого детства мне приходилось обуздывать свой несдержанный характер и побеждать свое упрямство. Поэтому я всегда со всеми держалась вежливо и внимательно, даже когда это шло вразрез с моими вкусами и желаниями. Я привыкла уступать в несущественных мелочах. Правда, я никогда ими особенно не интересовалась и мне было нетрудно от них отказаться. Поэтому, когда тюремщики настаивали, чтобы я надела тюремный колпак, я нахлобучила его на свои кудри и в таком виде отправилась на свидание. Мои товарищи отзывались неодобрительно, а Кравчинский встретил меня словами: «Что это на вас надето?» Я отмечаю этот маленький случай, потому что и позже я нередко уступала в мелочах и потом всегда упрекала себя за это. Может быть, именно поэтому за полвека контактов со слугами царского режима мне никогда не устраивали «темную» и не угрожали мне насилием. Мои товарищи критиковали такую мягкость в отношениях с людьми, принимая ее за слабость характера. Однако я чувствовала, что такой подход экономит силы для более серьезных вещей.
Итак, я явилась в тюремном колпаке, меня упрекнули за это, и я почувствовала легкий стыд. Сергей был столь бодр и энергичен, столь полон надежд, что мы с удовольствием его слушали. Особенно близка ему была Александра Ивановна Корнилова, его соратница по кружку Чайковского. Она глубоко любила всех чайковцев, высоко ценила их качества и гордо говорила, что во время процесса «чайковцы проявили себя во всей кристальной чистоте».
Почти все чайковцы в прошлом приложили огромные усилия к насаждению просвещения. Их переводы новейшей европейской литературы обогащали русские библиотеки и вводили в круг чтения молодежи итоги научных исследований, которые прославили XIX век. Такая просветительская деятельность, включавшая пропаганду возвышенных идей и широкое распространение новейших книг, а также безупречное поведение чайковцев по отношению к кому бы то ни было создали им в обществе прочную, хорошую репутацию. Чайковцы тщательно выбирали себе вождей и взяли за правило посылать в народ как можно больше пропагандистов. Другим вариантом было посылать немногих опытных работников, которые уже находились под подозрением и поэтому не могли рассчитывать на то, что им долго дадут работать. Благодаря такой политике чайковцы имели возможность выявлять настроения широких масс. Кроме того, она служила проверкой того, насколько готова наша молодежь принимать участие в такой борьбе.
Мы вели борьбу за весь народ и за все прочие народы, страдающие под игом деспотизма. Обрушившиеся на нас преследования затронули множество людей самой разной национальности. Всеобщие притеснения затмевали частные национальные интересы, и никто никогда не думал о создании революционно-социалистических организаций для отдельных национальностей.
Разговор с Кравчинским вышел очень оживленным и оставил у всех хорошее впечатление. Те из нас, кто отправлялся в Сибирь, больше не имели шанса его увидеть. Впереди его ожидала блестящая карьера, и, хотя судьба до конца жизни лишила его возможности вернуться в Россию, он продолжал активную деятельность за границей. Его энергичная и в то же время ровная жизнь хорошо известна всем, кто был знаком с ним, как в России, так и за рубежом, и, вероятно, рано или поздно будет описана лучше, чем могла бы описать я; и тем не менее упомяну один момент – чувство глубочайшей благодарности, которое посетило меня в августе 1878 г., когда я пересекала в тройке Уральские горы и жандарм шепнул мне: «Мезенцов убит». Я знала, кто наказал мстительного и трусливого Александра II, убив его презренного друга, шефа жандармов. Значение этого деяния состояло не в смерти конкретного человека, а в том, что оно прозвучало подобно громкому голосу протеста, обвиняющему правительство в оскорблении лучших сынов нации, которые готовы пожертвовать жизнью ради облегчения народных страданий.
Одновременно с убийством Мезенцова сильная и растущая организация, куда вошли «троглодиты» и освобожденные члены нашей группы, издала пылкую прокламацию. «Троглодитами» называли чрезвычайно засекреченную группу молодых заговорщиков, которые позже стали лучшими представителями «Народной воли».
Большое впечатление на меня произвела еще другая встреча, организованная в глубокой тайне, – встреча с Яковом Васильевичем Стефановичем. Я получила предупреждение, что в определенный день и час Яков появится в проулке перед моим окном. Я любила его, еще когда он был юношей, преданным народному делу. Но его чигиринская авантюра ослабила мое восхищение. Мне совсем не нравилась мысль поднять народ на восстание поддельным манифестом от имени царя. Мне пришлось защищать Якова от нападок товарищей, которые даже сомневались в его честности и приписывали его поступок тщеславию и отсутствию такта. Прошло четыре года с тех пор, как я видела его, и за это время почти ничего о нем не слышала. Когда же Стефанович был арестован в связи с делом «Черного передела»,[43] я начала с ним переписываться при помощи Осинского, у которого были друзья в правительстве и в киевских тюрьмах.
Я получила от Якова письмо, где он рассказывал об обстоятельствах, которые привели его к идее сочинить поддельный манифест. Среди крестьян в Чигиринском уезде начались волнения. Они требовали нового перераспределения земельных наделов, которые отличались чрезвычайной неравноценностью, что вызывало сильное возмущение. Крестьяне по-прежнему питали большую веру в царя, и кому-то пришло в голову, что можно использовать их растущее недовольство, используя имя самого Александра II.
