— Ой, что-то в спину вступило. Да как разламывает. Ой! — так согнувшись она дошла до кровати, присела на край.
— Вроде отпустило.
— Посиди, Ленушка, посиди. Я счас, счас, — наматывая на голову старую шаль, бестолково путаясь в рукавах плюшевой жакетки, Петровна кинулась на кухню.
— Вот бумажка. Я счас скорую вызову, да Петру позвоню. А ты приляг. Я сама ключом замкну. Я быстро. Магазин-то вон, рядом.
— Ну, что вы, мама? Меня вроде отпустило.
— Схватки это, Ленушка. Пока приедут, пока до больницы… Сама знаешь. Пора.
В диспетчерскую Петро попал только перед обедом.
— Петр Ефимович, тут вам телефонограмма.
На половинке табельного бланка карандашом было написано: 'Вызываю скорую для Елены. Мама'.
— Вагон с кирпичом загнали не в тот тупик, Мария Ивановна, я домой… Я сейчас… Жена родить должна. А тут скорая…
— Петр Ефимович, да что с вами? Не пожарную же на роды вызывать? Ясное дело — скорую.
Петро присел на стул: 'Ну, да… Ну, конечно же… Это ж надо! Заполошенный. Сейчас успокоюсь. И в роддом'.
Кирпичное двухэтажное здание на седьмом строительном участке, было построено одним из первых. Семьи приезжали молодые. Родильный дом — первая необходимость.
— Тут Елена Сафонова поступить должна. Посмотрите, пожалуйста.
— Да, есть такая. Лежит в предродовой палате.
— Как лежит? Её ещё утром увезли!
— Успокойтесь, папаша. Роды дело не быстрое. Вы что — впервой?
— Нет.
— Тогда понимать должны. Приезжайте к вечеру.
— Может, она какую записку напишет… — и Петро попытался просунуть в окошечко бумажку и карандаш.
— Да, что вы, в самом деле? Не до записков ей счас.
Пётр обошел вокруг дома. Некоторые окна до половины закрашены белой краской, другие ничем не завешаны. Он подпрыгнул. Нет, так ничего не успеешь разглядеть. Отошёл подальше, на пригорок. Но окна только отсвечивали не яркое осеннее солнце.
Он присел напротив и стал ждать, сам не зная чего. Вдруг на втором этаже в двух окнах вспыхнул яркий электрический свет. Сидеть стало невтерпеж.
— Ну, что там?
— Да, что же это такое? Вы же полчаса назад были.
— А вы сходите, узнайте.
— Мне и ходить нечего. Ладно, ждите. Позвоню.
— Маш, слышь, тут папаша беспокоиться. Все, ага, все они беспокоятся. Прямо работать не дает. А у меня еще утренний журнал не заполнен. Глянь там, Сафонова, как она? — и, высунувшись из окна, — Ждёте?
— Ну, что я вам говорила? Всё в порядке. Мучается, как положено. И раньше вечера даже не ждите.
Петро отошел в сторонку. Присел на деревянные откидные стулья. И стал потихоньку вспоминать молитву. Ведь учила же в детстве мать. Даже в войну на подлодке, на себя да на ребят надеялся, а тут надо же… Он встал и пошел к выходу: 'На работе время быстрее пройдет. Да к тёще заехать — сказать'.
Глава 20
А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
— Ну вот, вот, вот и всё. Умница. Глянь, мамаша, какую красавицу бог дал… — и медсестра показала Елене розовый комочек.
— А плачет-то как хорошо, значит, легкие развернулись, и дышит, дышит как следует.
Сил у Елены уже ни на что не было. Но такое тепло и счастье разлилось в груди, что слёзы тонкими полосками покатились из глаз и защекотали возле ушей.
— Дочь ваша три килограмма семьсот грамм. Сейчас и вас перевезем в послеродовую, — говоря всё это, нянечка привязала к руке Елены скрученным в жгут бинтиком, маленький клеенчатый четырехугольник.
— Такая же у вашей девочки. Чтоб не растерялись, значит.
В конце рабочего дня Петро заскочив в управление, позвонил в роддом.
— Зря волновались. Всё у Вас нормально. Поздравляю. У вас дочь.
Волнение спало. Но в душе зашевелился червячок. Сына, ждал сына. И он поехал к тёще.
— Никак мужик ополоумел! — Акулина на высказывание Петра, что родилась дочь, а он ждал сына, ответила так, что и сама не ожидала.
— Ты, хучь сображалкой своей кумекай! Твоё единокровное дитё. Вырастет — твоих внуков народит. Хозяйка-то она. Ей родить, а не парням! Уразумел? — и Акулина с силой толкнула Петра в загривок.
С работы вернулись Илья и Иван.
— Ну, Ленка, ну молодец! Слышь, Вань, энто ж мы теперь дядьки с тобой! Уяснил?
— Уяснил. Чего валандаетесь? Её теперь кормить надо за двоих. Мать, передачу-то собрала, щёль? — Иван достал выходной костюм и налаживался его одеть.
— Куды ты? — Устинья заворачивала в полотенце, чтоб не остыло, передачу.
— Куды, куды… Чай не кажный день племянницы рожаются. Пойдем вместе. Мужики на работе говорили — в окно могут показать.
Всеобщая суета захватила Петра.
— Так мать, наверно, уж и приготовила и отнесла.
— Ну, ты, паря, даешь. Домой-то щёль не заезжал?
— Нет.
— Машину-то отпустил?
— Нет.
— Давай катись. Мы тут сами.
Петро одел шапку и подошел к выходу.
— Права ты, тётушка. Ну, я до матери и потом в больницу. Если вперед успеете — скажите, всё нормально. Сейчас подъедем.
Подошло время выписки. В наглаженных брюках — клешах, при галстуке, пахнувший одеколоном, Петро вместе Анастасией приехал забирать дочь.
Долго ждали в приемном покое. Вот, наконец, дверь открылась, и медсестра в белом халате вынесла сверток, перевязанный розовой лентой.
— Вы Сафонов?
— Я, — голос почему-то сел.
— Держите, папаша. Берите на руку. Головкой на локоть. Вот так. Осторожненько. Папаша, папаша, вы куда? Мамашу-то забыли, — медсестра в растерянности глядела на стоявшую в стороне Елену и пожилую женщину, мягко и слегка смущенно улыбающуюся. А Петро, взяв дочь на руки, откинул кружевной уголок — дочка спала спокойно, чуть посапывая носиком-кнопкой.
— Знает, на руках у отца. Вот и спит спокойно, — и он направился к выходу. Тут-то и услышал голос медсестры. Он вернулся, подставил локоть жене, чуть отставив в сторону. И тихо, чтоб не разбудить дочь, сказал: 'Мам, дверь открой, да придержи, чтоб не хлопнула за нами'.
Как назвать ребёнка, спорили целый месяц. Устинья настаивала, чтоб в честь пробабки —
