образующие большое подъездное пространство, всегда были тёплыми, даже без батарей, за счёт тёплых стен от топившихся печей. Окно и панели покрашены голубой краской. Выходило окно во двор, куда уже начали подъезжать первые жильца, на груженных домашними вещами машинах.
— Ну, как? — Петру явно не терпелось.
— Ну и что вы скажите, дорогие хозяюшки? — Николай подмигнул Петру и вежливо раскланялся с женщинами.
— Кухня большая, авось не подерутся, — улыбнулся Иван.
— Ну, если все мужчины 'за', то как, Елена, мы тоже не против? — в голосе Анастасии ещё звучало сомнение.
— Да мне тут и до работы ближе. Нет, с чего бы? Я тоже 'за'.
Анна и Люба согласно кивнули. И все вместе принялись обсуждать детали переезда. Договорились, что вначале перевезут семью Петра, потом Анастасия Петровна посидит с детьми, которых теперь в этой квартире образовалось трое, а они перевезут вещи Давыдовых. Соловьевым, как выяснилось, перевозить нечего, а два имеющихся в наличии чемодана, захватит Петр Ефимович по пути.
Глава 22
БАРАЧНАЯ КОММУНАЛКА
С Устиньей и Акулиной остались жить Иван да Илья. Но по выходным в их комнате собиралась всё многочисленное семейство. Елена с Петром и Танюшкой, Надежда со своим Петром и Галиной, иногда приходила Мария с Павлом. Накрывался стол и через некоторое время зазвучавшие песни служили соседям сигналом, что можно присоединяться. Иногда приходили Таврыз с Таврызихой, иногда Прокоп со своей женушкой, иногда кто-нибудь из друзей Ивана или Ильи. То разливалась заливистая гармошка Прокопа, то затягивал татарскую песню Таврыз. Петь любили все. И никому в голову не приходило выяснять, у кого какой слух, и какой национальности песни поют. Летом из душной комнаты перемещались на лавочку у барака и тут уж не только петь, но и плясать на утоптанном возле входа пятачке можно было. И плясали. Пройти мимо и не присоединится — кто бы мог?! Уставшего Прокопа заменял Илья, которого он научил по слуху играть на подаренном Иваном трофейном германском аккордеоне. Устинья и Акулина водились с внучками, украдкой вздыхая каждая о своем. Устинья жалела, что дед их, Тихон Васильевич, не видит какие красавицы его внучки, да как нарядны его дочери, и зятья — людям на зависть. А сыновья! Оба статью взяли. А уж как Илья играл на аккордеоне?! Акулина украдкой вздыхала, что вот бы Тимофей пришел в такой момент — эх! Как бы они сплясали! А потом прошлись под ручку по Бумстрою.
Расходились затемно. Сонных внучек Устинья просила не тревожить и оставить ночевать у неё.
В этом же бараке жила Ульяна с дочерью Марией. Ходили слухи, что мать умеет делать любовный приворот. Только ни Устинью, ни Акулину до поры до времени это не интересовало. До тех пор пока однажды вдоль длинного барачного коридора не послышались шаркающие по деревянному полу кожаными тапочками шаги, и в дверь не постучали.
— Хто?
— Устинья Федоровна, это я, Ульяна.
Устинья, которая собралась было переодеться, и потому закрыла дверь на крючок, так и замерла с юбкой в руках. Сердце тревожно сжалось. С чего бы Ульяне идти к ним?
— Погоди, я счас, — Устинья накинула юбку, причесала голову гребенкой, которую всегда носила в волосах, и открыла дверь.
— Здравствуйте вашему дому, — Ульяна медленно и как-то неловко прошла в комнату.
— Ты так? Али случилось щё? — Устинья присела на край сундука.
— Уж и не знаю, как тебе сказать. Сама не думала, что так придется мне, — голос Ульяны, чуть осевший от волнения, звучал тихо и прерывисто.
— Не дети. Чего уж, говори как есть, с чем пришла.
— Я знаю, обо мне и про Марью всякое болтают. Да только я не покаяться пришла. Из того, что говорят, не всё правда, хоть и не всё ложь. Только прежде чем говорить, зачем пришла, хочу тебе как на духу признаться — вины моей тут нет, — Ульяна приподнялась, чтобы встать, но передумала и опять села. В руках она комкала белый носовой платок.
— Не тяни душу. Говори, сколь можно вокруг да около ходить? — раздосадованная Устинья терялась в догадках.
— Беременная моя Мария от вашего Ивана.
— Ишь, чего удумала! Женить захотела! А ты об том подумала — каково по принудиловке-то им жить будет!? — голос Устиньи звенел.
— Мово сына в могилу сведёшь и своей девке акромя кулаков, да тумаков ничего не сыщешь! А дитё безвинное, да уж чем помочь ему — не знаю.
— Погоди. Обдумай слова мои. А потом — как бог на душу положит. Не делала я никакого приворота. И не стала бы. Потому как внукам своим — не враг. Да, Марья меня не спросила, а Иван — тебя. Родит — безотцовщина. Настаивать не буду. Марья за Ивана с охотой бы пошла. Да, дело её такое — не возьмёт, и вся недолга. А внук, или внучка, родится — говорю ж тебе, при живом отце, да рядом жить и безотцовщиной? Душа горит. И думается мне, судьбой только это дитё мне в продолжение нашего рода отпущено. Потому не буду Марью принуждать избавиться от ребенка. И тебе, думается, не легко будет родную кровь видеть, да не мочь приветить. Кровь в том дите моей дочери, но и твово сына течет. Уже течет. Обдумайся. Не спеши, — Ульяна поднялась, тяжело, на негнущихся ногах подошла к порогу, повернулась к образам:
— Господом богом клянусь, Ванькин ребенок.
С тем и вышла.
Устинья вскочила с сундука, метнулась к окну, постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Не такой невестки ожидала она от степенного и рассудительного Ивана. Боже милостивый, как людям в глаза- то смотреть тапереча? Ить с кем только Марья не крутила? А може и не крутила. Напраслину-то возвести недолго. Ну, а с другой стороны, дыма-то без огня не бывает. Кабы точно знать, что дите наше. А так… Откажись Иван, всю жизнь будет душа гореть, вдруг свово бросили? И Устинье представилась картина, будто малец, в детской рубашонке до пят, плачет и тянет ручонки, а личико всё в грязи измазано, рядом Марья с каким-то кавалером и внимания на дитё совсем не оборачивает. А ребенок слезами исходит.
— Свят, свят!! — Устинья упала перед образами. — Господи, прости душу мою грешную. Да, пущай лучшей чужого на ноги поднимем, чем своего на поругание кинем, — Устинья крестилась и вроде как на душе легче становилось. Предстоял ещё нелегкий разговор с Иваном. Была и слабая надежда, что может Ульяна что по-своему повернула. Кое-как Устинья дождалась возвращения Акулины. Та выслушала спокойно.
— Ты погоди решенья-то принимать. Жениться-то не тебе придётся. А Ванька уже не маленький. За ручку не поведешь. Только сам решить может. Да и може мы чего не знаем. Вот придет, поговорим. Дите, конечно, жаль. Да кабы так не получилось, что и ребенку та жисть не в радость будет, и Иван с такой женой намыкается. Уж кусала бы собака, да не знамая. А Марью, рядом живем, как облупленную знаем. И дело не в том, что люди говорят. Свои глаза во лбу есть. Нет у неё стремления к семейной жизни. Всё бы гуляла, да веселилась, да и выпимши её видали не раз. И энто незамужняя девка. Так что сама рассуди, чего путного можно ждать? — от такой длинной тирады Акулина даже запыхалась, щеки покраснели, и она нервно поправила кончики платка на голове.
Иван вернулся поздно. Хмурый, и Устинье с Акулиной показалось, что спиртным пахнуло.
— Вань, али что стряслось? — Устинья решила подождать другого момента для разговора.
— Спать я, мамань, хочу.
— Ты б лучшей нам сказал, с какого такого праздника приложился? — не вытерпела Акулина.
— Да, тверёзвый я. Уж если совсем чуток.
— Ну, коли тверёзвый, то уж знай, что Ульяна к нам приходила. Уж думаю, и сам догадываешься об каком деле говорила, — Устинья было приготовилась лечь в кровать. Да и все остальные готовились ко сну,
