без труда, держа ботин ки в руке. Он так не вписывался в эту обстановку, что я был почти тронут, хотя, насколько я знал, несоответствие окружающему было едва ли не постоянным свойством его личности. Лодка заметно осела под его тяжестью. Я оттолкнул ее, прыгнул на корму и погреб к середине водоема. Скоро мы причалили к надежной и удобной яхте, которую я присмотрел заранее. Я крепко пришвартовал лодку к паруснику в двух точках по борту, чтобы ее не развернуло, пока я буду производить довольно деликатный маневр – водружать Уайльда на борт. Прыгнув на мостик, я втащил туда снаряжение и протянул руку своему пассажиру. Он сделал вид, что не замечает моей руки. Упираясь одной ногой в борт лодки, которую удерживали швартовы, а коленом другой и ладонями – в планшир, он подтянулся вверх с ловкостью, которую мне уже пришлось однажды наблюдать в других обстоятельствах, но которая снова меня поразила. Яхта, несмотря на свои размеры и остойчивость, накренилась. Я указал Уайльду его место на полукруглой скамье кокпита справа от рулевого, желая использовать его солидный вес при фордевинде, да и при любом другом ветре, потому что идти мы должны были по преимуществу между правым бакштагом и галфвиндом. Уайльд устроился на скамье и стал натягивать на ноги бесформенные куски кожи, служившие ему обувью. Я снова взял связку ключей, отпер каюту и спустился в носовой трюм за чехлом с парусами. Потом закрепил грот на гике, а генуэзский парус внизу штага. Привинтив мотор к транцевой доске, я пришвартовал надувную лодку к бакену. Потом завел мотор, поднял паруса, снялся с якоря, и мы вышли из гавани с плещущимся под бейдевиндом парусом. Немного погодя я лег на левый галс, и восточный бриз задул в паруса сбоку. Обогнув мыс Дю-Ге, некоторое время я шел на север, чтобы уйти подальше от берега и его рифов. Потом, взяв курс на Сарк и Гернси на северо-западе, я развернул парус к штагу и заглушил мотор. Яхта, подгоняемая постоянным ветром с континента, плавно заскользила по спокойной воде к открытому морю.
– Молодой человек, – сказал Уайльд после долгого угрюмого молчания, – я немного озяб, и мои умственные способности притупились. А мне надо поразмыслить. Как по-вашему, можно здесь сварить кофе, и если да, возьмете ли вы на себя труд этим заняться?
– Здесь есть все что нужно, мсье. Сядьте на мое место у штурвала. Следите за компасом и придерживайтесь курса.
Не успел я войти в каюту, как яхта рыскнула и крутанулась. Я обернулся – на кокпите было пусто. Я бросился к штурвалу. Яхта стала приводиться к ветру, я пытался ее удержать, максимально уваливаясь под ветер. Судно мгновенно отреагировало, быстро повернуло на запад, потеряло ветер и продолжало крутиться к югу и юго-востоку, а я тем временем манипулировал почти совсем опавшими парусами, чтобы лечь на левый галс и, ориентируясь по компасу, взять курс, прямо противоположный тому, каким мы шли раньше. Я надеялся, что два движения, в наветренную и подветренную сторону, свели друг друга на нет и я попал в мой собственный кильватерный след. Яхта, почуяв фордевинд, убыстрила ход. До сих пор я думал только о маневре, который занял всего несколько секунд и от которого зависела жизнь и смерть Уайльда. Теперь я вглядывался в море, с отчаянием во всю глотку выкрикивая его имя. Вдруг у носа яхты я заметил всплеск пены, легко различимый на темной и почти незыблемой воде. Это был Уайльд. Он барахтался. Я слегка изменил курс, чтобы пройти под ветром как можно ближе к нему и воспользоваться креном, который сократил бы высоту корпуса над уровнем моря. Когда он оказался совсем рядом, я выпустил штурвал и, перегнувшись через планшир, судорожно вцепился обеими руками в его рубаху. Мне удалось поддерживать голову тонущего над водой. Он кашлял и отплевывался. Яхта, потеряв управление, снова повернула на ветер, мгновение шла на северо-восток при закрепленном поперек ветра парусе, снова повернула на восток, легла в дрейф, то почти замирая, то делая рывок, когда становилась поперек бриза. Я всеми силами пытался втащить Уайльда на борт. Мне удалось извлечь из воды верхнюю треть его туловища, но, поскольку его вес увеличивался прямо пропорционально извлеченному объему, я вскоре должен был признать себя побежденным. Его ветхозаветная рубаха вдруг зловеще затрещала, и я сразу ослабил усилия. Уайльд и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Впрочем, захоти он, он не смог бы, несмотря на свои неожиданные способности и даже при моем содействии, поднять свою массу на уровень значительно выше собственной головы. Я ограничился тем, что старался поддерживать его так, чтобы он мог свободно дышать, – это требовало от меня не столь большого усилия, – но при этом неотступно думал о том, как мы выкрутимся из этого положения.
– Молодой человек, – преспокойно заявил Уайльд, давая мне почувствовать, что, успев побывать наполовину утопленником, уже совершенно оправился, – прошу вас меня отпустить.
– Нет!
– Не будьте глупцом. Не можем же мы оставаться в этой дурацкой позе, ожидая, пока прихоть течения разобьет нас о берег или погонит в открытое море, так что рано или поздно вам все равно придется сдаться. Впрочем, мне ничего не стоит заставить вас разжать руки.
– Попытайтесь, – сказал я с горькой насмешкой. – Попытайтесь, и я свалюсь за борт, как вы. И тогда смерть невинного молодого человека останется на вашей совести, если таковая у вас есть.
– И если она нетленна, что, по-моему, весьма сомнительно. Я ценю ваш юмор и чувство долга, но поступаете вы неразумно. Вот уже два дня вы непрестанно вмешиваетесь в мою жизнь, готов признать, не столько по злобе, сколько по недомыслию, но согласитесь, что для мало-мальски современного сознания намерения немного значат в сравнении с поступками. В настоящую минуту вы чините препятствия сугубо личному проекту, интимный характер которого должен был бы быть свят для всякого, кто получил хотя бы начатки воспитания, и побудить его рассматривать любую попытку вмешательства в этот проект как полнейшее отсутствие такта. Полагаю, что не совершу нескромности, если попытаюсь узнать, по какой причине вы так рьяно проявляете неделикатность и дурной вкус.
Я ошалело внимал этой речи.
Должно быть, я сплю, подумал я с отчаянием и в то же время едва удерживаясь от приступа нервного смеха. Этот невероятный тип, нырнув среди ночи в воды Ла-Манша, рассуждает так, словно преспокойно сидит за своим письменным столом в Hamilton School. Он или сошел с ума, или сотворен из материи, совершенно неподвластной законам жизни рода человеческого, да и биологии вообще. Сделав над собой великое усилие, чтобы не обругать его, я решил приспособиться к ситуации.
– Причина должна была бы быть очевидной для вашей пресловутой проницательности, – сердито ответил я. – Но, верно, как на грех, в эту минуту вам не может прийти на помощь ваша библиография. Прежде всего, из-за моего, как вы его назвали, недомыслия, я, по-моему, оказался замешан в то, что вы так стыдливо именуете вашим «проектом», и не мог бы скрыть этого обстоятельства от мадам Гамильтон, которая меня никогда бы не простила. Кроме того, вы пассажир на моем судне и прибегли к средству, которое, какова бы ни была моя роль во всей этой истории, налагает на меня безусловную ответственность. Таковы законы моря, и только такой приверженец сухопутья, как вы, может не знать столь элементарных вещей. Наконец, хотите верьте, хотите нет, но я питаю к вам нечто вроде симпатии, наверно нелепой, но реальной. Вот и все.
– Объявляю вам совершенно искренно, без малейшей доли приспособленчества, которое могло бы быть продиктовано обстоятельствами, что вы не имее те ни малейшего отношения к сути моего решения. Вы приписываете себе слишком большую роль, а вы лишь по чистой случайности меня к нему подтолкнули. Мадам Гамильтон и в голову не придет подумать другое. Что до ваших так называемых законов моря, они просто смешны. Забудьте о них. В них есть приказной элемент, несовместимый с достоинством свободного волеизъявления. Меня больше трогает ваша симпатия, но, да не оскорбят вас мои слова, она ни на волос не изменяет самый характер моих взаимоотношений с миром. Теперь вы согласны меня выпустить?
– Низа что!
Эта бредовая беседа вызвала у меня что-то вроде приступа шизофрении, от которого я вдруг очнулся, вновь вернувшись к действительности. И почувствовал, что цепенею, что мои руки и плечи сковывает опасная неподвижности И тогда мне пришла в голову мысль. Удерживая Уайльда за шиворот одной лишь левой рукой, я с энергией отчаяния поднатужился и правой дотянулся до линя, свернутого бухтой в глубине кокпита. Схватив линь, я кое-как пропустил его под мышки Уайльда, который не оказал никакого сопротивления, без сомнения смущенный твердо изъявленным мной намерением разделить с ним его судьбу, какова бы она ни была. Соединив два конца этого лассо в одной руке, я выпустил воротник Уайльда. Уайльд чуть глубже ушел в воду, но я без труда удержал его, подтянув линь двумя руками. Потом быстро сделал морской узел, чтобы затянуть петлю вокруг его торса, не слишком его сдавливая, а свободный конец линя закрепил за кнехт швартова. Отныне Уайльд был приторочен к корпусу судна, его голова и плечи торчали из
