Тюильри, резиденция правителей, будто застыла. Июльская революция 1830 года, Три Славных Дня,[189] будили хорошие и плохие воспоминания. Надежда для одних; страх для других. Мне, познавшему настоящую революцию, революцию 1789 года, эти Славные Дни казались какой-то перевернутой картиной. В 1789-м государственный переворот шел снизу, от народа. В 1830-м Карл X[190] сделал все, чтобы свергнуть короля. Но этим королем был он сам. Он не желал больше конституционной монархии, определенной Хартией 1814 года,[191] которую приняли по рекомендации Талейрана после падения Наполеона. Хартия восстановила монархический строй, в котором полномочия короля оставались выше полномочий Палаты депутатов, члены которой избирались всеобщим голосованием. В отличие от моего друга Орфея, я никогда не любил политику. Проще говоря, эта тема меня утомляла. Несмотря ни на что, мне кажется, конституционная монархия, предусмотренная этой Хартией, пыталась предохранить нашу страну от авторитарной, неограниченной и личной власти.
После революции это было внове. Но, очевидно, в политике справедливая середина (равновесие) — искусство, для всех крайне трудное. Возможно, оттого Карл X и возжелал все изменить. Ему казалось, что неуправляемо самое главное: конфликт его собственной власти с суверенитетом народа, который представляла Палата депутатов. И тогда он решил разогнать эту Палату, потом изменить избирательный закон в пользу крупных собственников и, в довершение всего, положить конец свободе печати. Он принял эти решения 25 июля. В тот же день началось восстание, и он пал. Вот и ответ на вопрос, у кого власть — у народа или у короля. По крайней мере, так я видел то, что положило конец Реставрации. 2 августа Карл X отрекся от престола и был вынужден отправиться в ссылку. Его место занял Луи-Филипп. Но остались ли мы при монархии? Картина вышла очень запутанная, и отнюдь не жгучий августовский воздух был в этом виновен.
Эти события лишний раз подтвердили, что легитимность, основа власти, есть существенная забота правителей, и я понял, что власть всегда ищет любые средства не только для того, чтобы эту легитимность заполучить, но главным образом для того, чтобы ее сохранить. В конечном итоге история Трех Славных Дней — логическое следствие всех старых режимов. Падение любого могущественного правителя объяснялось отсутствием уверенности. В конечном счете и Наполеон не избежал этого общего правила, но, в отличие от многих, он понял это еще до начала своего правления. В то время, когда он еще только был провозглашен Консулом, он уже раздумывал о легитимности, которая обеспечила бы ему наследование. Он доверился Моргану де Спагу, а тот, в свою очередь, рассказал об этом нам после нашего возвращения из Египта.
4 декабря 1802 года Наполеон выбрал наследственную монархию. Наилучшее ли это решение, если знать, что подобный вид легитимности, поставленный Королем-Солнцем в самый центр мира, был потом обезглавлен? «Император всех французов» — тоже всего лишь титул. Просто объявить о нем публично, то есть «провозгласить» — недостаточно.
Оставался первостепенный вопрос: как обосновать свою власть?
«Я лучше других изучил средства, которыми пользуются люди, дабы утолить свою жажду власти. Я знаю историю завоевателей. Я анализировал их успехи и неудачи, измерял ошибки, неизбежно связанные со славой».
Эти слова Бонапарт произнес 24 декабря 1798 года недалеко от Суэца и Фонтана Моисея. Они позволили нам думать, будто он продолжает тешить себя надеждой найти в прошлом фараонов власть, обеспеченную некоей высшей силой и снабженную достаточной легитимностью, чтобы противостоять актам насилия, которыми он сам пользовался. Карл X не примирил меня с честолюбием политиков, но привел меня к Наполеону. Продолжал ли тот все свое правление упрямо искать средство, что позволило бы сделать несомненным его самопровозглашение императором? Точнее, вынудило бы к провозглашению его самодержцем. Заставило бы других признать его владыкой. Но каким образом?.. Править от чужого имени, чтобы править безраздельно? Эта идея походила па тонкость и хитрость Макиавелли.[192] Наполеон — не Карл X: для Наполеона не существовало невозможного. И вот тут Сегир, вероятно, мог меня просветить.
Во время Трех Славных Дней повстанцы захватили музей Лувра. Смотритель его египетского раздела рвал и метал. Ущерб был очень серьезен…
— Я был на их стороне… Я поддерживал их мятеж. Почему они так поступили?
Список повреждений в египетских коллекциях казался Шампольону чрезмерным.
— Я еще столько должен сделать.
Он боролся со своим унынием.
— У меня предложение, которое все уладит. Бросьте эту муравьиную работу и пойдемте на улицу.
— Я думал, вы захотите поговорить со мной немедленно…
— Мы поговорим на ходу.
— Идти? Но мы же расплавимся от жары…
— А вот и нет. Там, куда я вас поведу, царит свежий ветер. Там нам будет в сто раз лучше, чем в этой банке…
— Где же он, этот ваш рай?
— Недалеко. Через пять минут мы войдем в галерею Веро-Додар. Если нам хватит храбрости, дойдем до сада Пале-Руайаля. Если будет очень жарко, сможем укрыться в галерее Вивиенн. А если боитесь расплавиться, у меня есть идея…
Почему бы нам не дойти до «Матери Семейства»,[193] этой превосходной кондитерской? Там продают лед — вам понравится его вкус. Лед, политый земляничным сиропом, изготавливается, как мне объяснили, из превосходного снега Юрских гор, который хранится в специальных камерах без света. Говорят, этот снег, превращенный в лед, поставляется каждый день, завернутый в солому… С ним обращаются очень бережно, с этим льдом. Можно бросить его в стакан воды, смешанной с земляничным сиропом. Пойдемте! Этот лед, сегодня или никогда!
— Это далеко? — простонал Сегир.
— Надо подняться до пассажа Панорам. Затем пойти к тому, который называется Жоффруа. Наконец…
— У меня не хватит мужества идти так далеко.
— Я вам помогу!
— Но как вы способны на это в вашем возрасте?..
Он прикусил губу, подумав, что невольно оскорбил меня.
— Не смущайтесь, мой дорогой Сегир! Я первый, кто попал в лапы этой жизненной силы, которая, кажется, не хочет меня отпускать. И потом, я услышал ваши мольбы и охотно пересматриваю программу. Мы сделаем остановку поскорее и решим, что делать дальше, когда окажемся в галерее Веро-Додар.
Следующий пассаж назывался Веритэ, то есть Правдой.
Я надеялся узнать ее от Шампольона еще до того, как мы туда войдем…
— А это далеко? — повторил Сегир.
— Туда можно дойти по улице Жан-Жака Руссо. Я вам рассказывал, что мой отец, Рене Ле Жансем, хорошо знал этого философа? Давайте, следуйте за мной, и я вам расскажу…
Идемте, говорю вам, это в двух шагах.
Я уже поднялся. Шампольон подчинился не без вздохов.
И как поверить, что этому человеку нет и сорока?
— Фарос… Прошу вас… Оставьте мне время написать пару слов для моего брата. Он обещал прийти помочь мне с этим беспорядком… Скажите мне еще раз название этого пассажа?
— Веро-Додар. Около Пале-Руайаля.
Я открыл дверь, сбежал по лестнице и вышел наружу.
Жара удушала.
— Не так быстро!
Мне казалось, я слышу Моргана де Спага…
— Чем быстрее мы пойдем, тем меньше будем страдать от жары.
