— В самом Востоке, — прошептал он.
Я больше не мог сохранять спокойствие:
— Но все же! Эта власть, эта сила, это «я не знаю что» — существует ли оно где-нибудь?
— Тут не нужна карта. Это не сокровище и не место. Объясняя вам это, я боюсь раздосадовать вас…
— Я готов рискнуть…
— По словам Наполеона, весь Восток заключен в фараонах и их письменности. Только их союз может образовать могущество и славу.
— Священные надписи?
— Берите выше…
— Божественные?
— Да.
— Связь между человеком и Богом… В конечном итоге, это и составляет путь к власти, в том числе к Вечности…
— И я ему поверил, — прошептал Сегир… — Как и вы…
Гений Наполеона? Признай это, Орфей. Он беспокоит, он раздражает, но даже если ненавидишь этого человека, все же несправедливо было бы не признать за ним незаурядного таланта. С первого дня он знал, что надо искать. Едва ступив на землю Египта, он уже располагал самым безумным и амбициозным планом, до которого простой властолюбивый завоеватель никогда бы не додумался. Но по голосу Сегира я понял и цену подобного честолюбия. Наполеон был подобен высокомерным героям античности, коих терзало безумное желание тягаться с небом, кои думали, будто смогут преодолеть все препоны Олимпа, и тем навлекали на себя ярость богов и осуждение тех, кем осмелились пренебречь. Наиболее удачливые умирали; другие были осуждены на вечные муки.
Зло Наполеона было огромно и непоправимо. Оно началось в Египте и достигло кульминации 2 декабря 1804 года, в день коронации. Потом оно начало подтачивать его. Представитель власти, без сомнения, поймет его боль лучше меня, который никогда и не думал о господстве. Но если я позаимствую на миг одежды императора, я уверен, что пойму эту пытку. 2 декабря 1804 года Наполеон получил корону и был провозглашен императором. Очень краткий миг; попробуем воссоздать эту сцену. Представим себе волнение, взгляды близких и врагов, их восхищение или бешенство. Проберемся в первый ряд, как можно ближе к Наполеону, попробуем проникнуть в его мысли. Он вспоминал свою жизнь, целиком посвященную чрезвычайному стремлению. «Я преуспел!» — тайно воскликнул он. И тогда он схватил корону, этот символ славы и власти, и водрузил на голову. И тогда боль засквозила в этом жесте, стала сжигать его, как терновый венец, который он сам на себя надел. Такова была его коронация.
Но судьба только что сыграла с ним свою самую злую шутку.
Его легитимность крылась в великом имени Наполеон, однако это — всего лишь имя. Владыка, тиран был коронован; это говорит лишь о том, сколь значителен человек, вручивший ему корону. Человек — не более того. И этот человек — он сам.
Однако с того самого дня 1798 года, когда простой генерал Бонапарт ступил на песок Александрии, он действительно только и думал, как освободиться от тяжелейшей ноши: размышлял о собственной легитимности. Как бы ни был он велик, он лишь сын простых смертных, даже не полубогов. И тогда пред безграничностью Востока, пред этими пирамидами, что впервые внушили ему мысль о скромности его жизни, ему почудилось, будто он нашел решение: миропомазание, полученное фараонами, кое превыше всего. И ключ от него — здесь, на Востоке, в начале всех начал. Контакт с Богом — на расстоянии вытянутой руки, где-то в этих чудесных развалинах, в этих удивительных символах, называемых иероглифами. Пирамиды, Сфинкс, древности — все они были свидетелями. Письменность фараонов вела к самой совершенной, к самой неумолимой легитимности — к легитимности Бога. Оставалось только ею завладеть. Стать ее новым хранителем, получить это могущество. В этом был гений Наполеона, Орфей. В отличие от других завоевателей, он не хотел победить фараонов. Он хотел их соблазнить. Но фараоны воспротивились. Они презрели его. Как и Сфинкс, что наблюдал за ним, но оставался нем.
— Кто мог быть для меня, — снова заговорил Сегир, — более великим, чем Наполеон? А я видел стареющего человека, погруженного в сомнения, шепчущего самую ужасную из исповедей: он признавался мне в том, что потерпел неудачу. Кто я такой, чтобы слушать подобное? И почему он это делал? Вскоре я понял. Но прежде он сознался, что самый серьезный его провал в том, что он уступил желанию короноваться. «Я не смог подождать. Но было ли у меня время? Я ответил на призыв власти, ибо повсюду в Европе вражеские силы объединялись, чтобы меня уничтожить. Во Франции мое положение было не лучше. Сколько было попыток меня убить? Должен ли я был отказаться от того, что я предпринял? Мне требовалось обеспечить себе настоящее, по крайней мере, терпеливо подождать, и тогда я протянул бы дольше…»
— Время? — прошептал я. — В Египте он твердил Моргану, что времени нет…
— Да, время. Чтобы восторжествовать над обыденностью, обеспечить свою судьбу и разгадать тайну власти фараонов. Таким образом, Восток, который он искал, — не место и не страна. Это основа легитимности, которую он искал у фараонов, в их словах и в их письменности — легитимности неумолимой и совершенной, выданной человеку тем, кто выше, тем, чье решение никакой человек не в силах оспорить, — Богом.
— Столько убитых, столько сражений… Вы хотите сказать, что они не имели смысла?
— Из его слов я могу заключить, что единственный их смысл — служить его поискам. Он хотел, чтобы ученые сумели расшифровать письменность фараонов, ибо он не сомневался, что обращенные к человеку слова Бога, в которых тот делал человека своим представителем на Земле, заключены в темных знаках, кои другие завоеватели похоронили, взбешенные этой не покорившейся им силой. Я часто вспоминал потом об этом разговоре, я его изучил, проанализировал, и вы понимаете, до какой степени он меня затронул. Я не думаю изменить его идее, утверждая, что Наполеон видел сон или заключил пари: власть, данная Богом, скрывалась, считал он, в письменности фараонов, и только она могла объяснить длительность их правления.
— Это мы поняли. Но вы сказали о пари Наполеона. Что вы имели в виду?
— Он надеялся стать первым, кто разгадает тайну, которая логически обоснует его власть…
— Вы считаете, он никогда не думал обосноваться в Египте?
— Зачем? Он обладал Розеттским камнем и полагал, будто этого достаточно, чтобы расшифровать ребус, оставленный фараонами.
— Таким образом, вы считаете, что Наполеон знал о своей судьбе с первых дней экспедиции. Он знал, что будет императором и, дабы обеспечить себе вечную славу, желал имитировать фараонов…
— Да. Он считал себя столь же великим, как и бывшие хозяева Египта. Но история захотела, чтобы он захватил титул императора до того, как его предсказание осуществится.
Таким образом, его правление было запятнано первоначальным злом: его легитимность была основана только на его собственной личности. А значит, не могла выжить. Его Удача требовала власти фараонов. И он взывал к ней в Гренобле, в жалком кабинете, проклиная судьбу, явленную ему у подножия пирамид, — она утекала у него сквозь пальцы, как песок. Да, Фарос, я думаю, на Востоке он пытался лишь обнаружить первооснову власти фараонов. Такова была основа его мечты…
— Усмирение Египта, обращение в ислам, завоевание Индии… Значит, он нас обманул…
— Но ведь вы сами готовы были увлечься его мечтой? Думали, что письменность фараонов хранит тайну? Я догадываюсь по вашим речам, что, по примеру Моргана де Спага, вы поверили в эту мечту, которая не могла определиться точнее, поскольку была написана, а письменность сопротивлялась вашим исследованиям и оставалась загадкой. Как и Наполеон, вы последовали за этой надеждой, которая, несмотря на все волнения, желания и страсти, оставалась химерой. Неслыханная, прекрасная власть, единственными хранителями которой были фараоны. Вера? Вы ее узнали, Фарос! Как и я.
Так же сильно, как я…
— Вы? Жан-Франсуа?
— Да, но чтобы понять, насколько сильно я сам вовлекся в приключение, о котором мечтал Наполеон, мне надо объяснить, почему он сделал мне эти признания… Говорю же, я был изумлен, если не
