Версия Барни

себя на том, что вовсю насвистываю тогдашний хит сезона: «Красная-ап — помада — тырыдыры — на воротничке». Стоп! — сказал я себе. — Не понимаю, что на меня нашло, — сказал я окружающим.

— Я бы хотела внести свою долю в оплату счета, — проговорила моя будущая теща, вставая.

— Что ты, Барни об этом и слышать не хочет!

— Мы часто сюда ходим. Нас здесь знают. Мой муж всегда оставляет на чай двенадцать с половиной процентов.

А тут еще близился день, когда я должен был представлять моим будущим родственникам со стороны жены своего отца — ужас! Мать к тому времени была уже вне игры (хотя она и раньше моими играми не особенно интересовалась), угасала в частной лечебнице, едва ли что-либо соображая. На стенах ее комнаты висело множество фотографий — Джорджа Джесселя, Изьки Глотника, Уолтера Уинчелла, Джека Бенни, Чарли Маккарти, Милтона Берля[234] и братьев Маркс: Граучо, Арфо и — ну, вы поняли, этого, как его… [Чико. Но был ведь еще и четвертый брат — Зеппо, появлявшийся во многих фильмах. — Прим. Майкла Панофски.] [235] Вот, прямо вертится на языке! Пускай вертится. В последний раз, когда я приходил навестить маму, она сказала, что санитар все время пристает к ней, пытается изнасиловать. А меня она называла Шлоймиком — так звали ее умершего брата. Я кормил ее шоколадным мороженым в стаканчике, ее любимым, заверяя, что оно не отравленное. Доктор Бернштейн сказал, что у нее болезнь Альцгеймера, но вы, дескать, не волнуйтесь, она необязательно передается по наследству.

Готовясь к визиту четы Ложных Белых ко мне домой, я вывел шариковой ручкой у себя на правой ладони большими буквами: НЕ СВ — напоминание о том, чтобы не свистеть. Купил правильные книги и разложил на видных местах: Гарри Голдена, биографию Герцля, фотоальбом «Израиль» и новый роман Германа Вука[236]. В кондитерской «Оделис» купил шоколадный торт. Поставил вазу с фруктами. Спрятал спиртное. Распаковал коробку с купленными утром жуткими фарфоровыми чашками и блюдцами и разложил приборы на пятерых, присовокупив к ним льняные салфетки. Все пропылесосил. Взбил подушки. Предчувствуя, что мать невесты найдет повод заглянуть и в спальню, я всю ее дюйм за дюймом обследовал, чтобы там не оказалось женских волос. Потом в третий раз почистил зубы, надеясь отбить алкогольный выхлоп. Когда мой отец наконец прибыл, миссис и мистер Ложный Белый вместе с их дочерью уже сидели в гостиной. Иззи был безупречно одет в костюм, который я подобрал для него в магазине «Шотландский горец», однако, в качестве жеста символического неповиновения, отец добавил к нему детальку от себя. Надел свою сногсшибательную фетровую федору с пришпиленной к ней нелепой разноцветной кистью, такой огромной, что она запросто сошла бы за метлу. Источал запах одеколона «олд спайс» и норовил предаться воспоминаниям о былых днях, когда он был постовым в китайском квартале.

— Мы были парни молодые, способные и быстро по-китайски всяких «мяо-сяо» нахватались. А вообще-то мы за ними по большей части с крыш приглядывали — что у них там на уме. И сразу видишь, где они курильню устроили: в доме все провонят, так они простыни сушиться на улице вывешивали. Ну-ка, Барни, будь другом, плесни-ка мне лучше виски, — сказал он, отодвинув чайную чашку от себя подальше.

— Да я даже не знаю, есть ли у меня, — натужно произнес я, делая ему страшные глаза.

— Ага, скажи еще, что нет угля в НьюкасТле, — сказал он, явственно произнеся довольно-таки лишнюю букву «т», — и снега в Юконе.

Что поделаешь, принес ему бутылку и стакан.

— А себе? Ты что — сегодня пить бросил?

— Не-не, я не хочу.

— Лехаим[237], — сказал Иззи и опрокинул в себя стакан; я смотрел с завистью. — Нам там и девчонки попадались — дурное дело нехитрое! Ох, бывали дни веселые… А теперь — Христос всемогущий! — возьмите среднюю франкоканадскую семью… не знаю уж, как сегодня, но в те времена у них было по десять-пятнадцать детишек, кушать нечего, и куда пойдешь? Вот они туда девчонок своих и посылали, а потом одна тащит за собой другую, и пошло-поехало, тут мы на хату с проверкой — понятно, да? — а там — Христос всемогущий! — четыре или пять китаёз и четыре или пять девок, причем главн' дело они как? — они ведь им курнуть давали, а то нет! Опиума тогда было хоть жопой ешь. Это я говорю про тридцать второй год, когда у нас на весь отдел был один автомобиль, двухместный «форд». — Иззи помолчал, потом хлопнул себя по колену. — Хы! Споймаем, бывало, пару жуликов — куда их деть? — мы их животами на капот и наручниками к стойкам лобового. Ррррыммм, ррррыммм — пое-ехали! Те так и едут на капоте, — понятно, да? — как дичь у охотников.

— Но там же мотор внизу, — сказала моя будущая супруга. — Им не горячо было?

— Да мы недалеко. Только до отдела. Потом, я что — шшупал? — усмехнувшись, сказал Иззи. — Это ж они так ездили!

— Я подумал-подумал, — не решаясь глянуть на будущих родственников, заговорил я, — ннн… наверное, я немножечко выпью. — И потянулся за бутылкой.

— Дорогой, ты уверен?

— Что-то меня познабливает.

Иззи повозил носом, похаркал горлом и сплюнул в новехонькую салфетку ком соплей. Хорошо хоть не мимо. Услышав какое-то звяканье, я искоса посмотрел на будущую тещу — чашка в ее руке ходила ходуном.

— Стал' быть, заарестуем парня и вниз его, в подвал: давай раскалывайся — понятно, да?

— Но вы с подозреваемыми не были беспочвенно жестоки, а, мистер Панофски?

Иззи наморщил лоб.

— Без — чего?

— Без необходимости, — пояснил я.

— Да в гробу я видал с ними чикаться! Без этого никак. Абсолютно. Потом — поймите, это в природе человека: когда пацан молод да ему власть дадена, чтобы не бил по мордасам, — поди удержи его! Но когда я молодой был, я — нет, потому как помнил, что моя фамилия Панофски.

— А лично вы — как лично вы заставляли подозреваемых давать информацию? — спросил мой будущий тесть, со значением глядя на дочь, как бы говоря ей: ну что, готова породниться с такой семейкой?

— У меня была своя метода, свои способы.

— Как время летит, — сказал я, многозначительно устремив взгляд на часы. — Уже почти шесть.

— Поговоришь с ним строго, предупредишь. А не заговорит — в подвал его.

— И что с ним делают там, а, инспектор?

— Ну, в комнату его, сами в другую, дверь на замок к хренам собачьим и давай стульями швыряться. Понятно, да? Ну, чтобы напугать его как следоват. Еще, бывало, на ногу ему каблуком наступишь — хрясь! А ну, колись, сволочь!

— А что бывает, если… вдруг женщина к вам туда в подвал попадет?

— Да чтоб я помнил… Что мне скрывать, я вам как на духу: не помню я такого, чтобы женщину били, как-то случая не представилось, но если парень из себя крутого корчит, бывало что — о-го-го!

— Пап, передай-ка мне бутылку, пожалуйста.

— Дорогой, стоит ли?

— Или вот еще случай был. В пятьдесят первом году. Поступило сообщение, что какие-то подонки бьют студентов-ортодоксов из ешивы на Парк-авеню — знаете, ходят, бородатые такие? За одно то, что евреи. Ведь эти подонки — они как? Вас увидят или меня — они еще подумают, потому что на лбу у нас не написано, евреи мы или нет, виду мы особо не показываем, но когда они таких ряженых видят — тут уж ясный пень… В общем, поймали мы их предводителя — такой был бычара-венгр, только что с корабля сошел, — и привез я его в семнадцатый отдел глянуть поближе. На нем башмаки были — огромные, тяжелые, у-ух! Ну, запер я дверь — как, говорю, тебя звать-то? Пошли вы все (это он мне говорит) туда-то, говорит, и туда-то. А акцент! — мама родная! По-английски еле можахом. Ну, я ему как шандарахнул! Падает. Вырубается. Христос всемогущий! Я думал, он у меня тут богу душу отдаст. Стал ему первую помощь оказывать. А в голове мысли — вы, наверное, догадываетесь какие. Вы только представьте: ЕВРЕЙ- ПОЛИЦЕЙСКИЙ УБИЛ… — но это ежели помрет. Так что вызвал я ему «скорую»… Откача-али.