быть на уровне. Утром в воскресенье садилась за книжное обозрение «Нью-Йорк таймс» и прорабатывала его так, словно готовилась к экзамену. Отмечала только те книги, которые могут стать предметом обсуждения на светских мероприятиях; безотлагательно их заказывала и проглатывала с умопомрачительной скоростью: «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Общество изобилия» Джона Гел- брайта, «Помощник» Бернарда Маламуда, «Одержимые любовью» Джеймса Гоулда Коззенса. Самым страшным грехом, с ее точки зрения, была пустая трата времени, в чем я вновь и вновь обвинялся, потому что стоило мне в баре расслабиться, и я мог на несколько часов сцепиться языками вообще неизвестно с кем. Помимо того, что и так слишком подолгу точил лясы с уволенными на пенсию хоккеистами, пьяными спортивными комментаторами и мелкими мошенниками.
Поехав на три дня развеяться в Нью-Йорк, мы остановились в «Алгонкине», поселившись в двух отдельных комнатах, на чем настоял именно я, — мне очень уж хотелось во всем следовать тому, что я считал правилами приличия. И я бы этой поездкой был вполне доволен, если бы бродил где ни попадя, слонялся по барам и книжным лавкам, но она составила плотный график, в который впихала столько, что у нормального человека на это ушло бы недели две. В театр надо было ходить и днем, и вечером: «Двое на качелях», «Восход в Кампобелло», «Мир Сьюзи Вонг», «Эстрадник». То и дело ее расписание повелевало все бросать и мчаться куда-то на край света в магазин народных промыслов или в ювелирный салон, рекомендованный журналом «Вог». Несмотря на стертые ноги, утром она все равно в момент открытия первая врывалась в универмаг Бергдорфа Гудмана, оттуда спешила к Заксу и дальше, на Канал-стрит, в такие местечки, о которых знают только настоящие cognoscenti[224], — туда, где можно было буквально за гроши купить платья нового «мешковатого» силуэта от Живанши. Собираясь лететь в Нью-Йорк, она нарочно оделась в старое, чтобы весь этот гардероб без сожалений выкинуть в мусоропровод гостиницы, как только она купит себе первый новый наряд. И наоборот, в день нашего вылета обратно утром порвала все компрометирующие чеки с распродаж, оставив только те, которые услужливые продавщицы для нее сфабриковали, — например, чек на 39,99 долларов за стопятидесятидолларовый свитер. Когда садились в самолет, на ней было бог знает сколько пар белья и блузок, надетых одна на другую, а на выходе она с шуточками прошла мимо монреальского таможенного инспектора, вовсю флиртуя с ним en francais.
Да, Вторая Мадам Панофски представляла собой образчик того человеческого типа, который все кому не лень высмеивают и поливают грязью, — этакая американо-еврейская фифа, но она каким-то образом добыла-таки нечто похожее на живой огонек из остававшейся от меня тогда полумертвой головешки. Когда мы встретились, она уже успела отработать сезон в кибуце и окончила Макгилл по специальности «психология», после чего пошла работать с трудными детьми в заведении при Центральной еврейской больнице. Они ее обожали. Она умела их рассмешить. Вторая Мадам Панофски вовсе не была плохим человеком. Если бы она не попала в мои руки, а вышла замуж за действительно, а не притворно приличного человека, она была бы сейчас образцовой женой и матерью. И не превратилась бы в озлобленную и страшно растолстевшую каргу, с головой ушедшую в «Нью эйдж»[225], трясущуюся над какими-то кристаллами и без конца таскающуюся на консультации к контактерам. Мириам сказала мне однажды: «Кришна имел право разрушать, а ты, Барни, нет». О'кей, о'кей. Что ж, попробую ближе к истине.
— Ты слишком дорога мне, — что-то больно уж восторженно отозвался я. — Мы бросим мою машину здесь и возьмем такси.
— Ах, Барни, — сказала она, — я ведь знаю: все равно ты все врешь.
— Не надо, Барни, умоляю, не делай этого, — насел на меня Бука. — Мы можем вот сейчас допить коньяк и ходу в аэропорт, а там первым же рейсом в Мексику, в Испанию, куда угодно.
— А-а, да ну тебя, — отмахнулся я.
— Она симпатичная, вижу. Сладкая женщина. Так заведи роман! Представь, мы завтра были бы в Мадриде. На узких улочках, разбегающихся от Пласа Майор, ели бы вкуснющие tapas. И cochinillo asado[226] в «Каса Ботин».
— Да черт возьми, Бука! Не могу же я уехать, пока не кончились финалы Кубка Стэнли. — И я с тяжелым сердцем полез в карман, показал ему два билета в первых рядах на следующую игру в Монреале
— Ты как думаешь, Бука, — спросил я, — что, если мне после свадебного обеда выскочить на часок, и в «Форум» — может, я успею на третий период?
— Насчет таких вещей невесты весьма ранимы, — ответил он.
— Н-да, наверное, ты прав. Давай — за мое будущее счастье, а?
На праздновании серебряной свадьбы Ирва Нусбаума хозяин излучал радость.
— Ты видел сегодняшнюю «Газетт»? Какие-то негодяи насрали на ступенях синагоги «Б'ней Иаков». У меня телефон весь день разрывался. Потрясающе, да? — (Все это с подмигиваниями и тычками локтем.) — Ух, как ты к ней прижимаешься! Еще ближе прижмешься, придется мне вам тут комнатку свободную подыскать!
Игривая, чувственно пышная, источающая сладостные ароматы, моя будущая невеста не отстранялась от меня во время танца. Наоборот, сказав: «Мой отец на нас смотрит», прижалась еще крепче.
Лысый, будто полированный череп. Нафабренные усы. Очки в золотой оправе. Кустистые брови. Маленькие карие глазки-бусинки. Квадратный подбородок. Широкий пояс, врезавшийся в сытое брюшко. Глупый — куриной гузкой — ротик. И никакого тепла в точно отмеренной улыбке, с которой он снизошел до нашего стола. Он был застройщиком. Обладатель инженерного диплома Макгиллского университета, он воздвигал кварталы похожих на коробки от конфет офисных зданий и ульи жилых домов.
— Мы не представлены, — сказал он.
— Его зовут Барни Панофски, папочка.
Я взялся за его влажную, вялую, крошечную ладошку.
— Панофски? Панофски… А я вашего отца не знаю?
— Нет, если тебя, папочка, не разыскивала за что-нибудь полиция, а ты от меня это скрыл.
— Мой отец инспектор полиции.
— Смотрите-ка. Нет, правда? А вы чем зарабатываете на хлеб?
— Я? Я телепродюсер.
— Помнишь ту рекламу пива «мольсон» — она такое чудо! Ну, та, которая тебя так смешит. Это продукция Барни.
— Ну-ну. Ну-ну. Там с нами сидит сын мистера Бернарда, он хочет потанцевать с тобой, мой птенчик, но стесняется подойти, — сказал он, твердо взяв ее за локоть. — Вы знаете Гурских, мистер…?
— Панофски.
— Мы с ними в большой дружбе. Пойдем, мой птенчик.
— Нет! — сказала она, высвободила руку и, сдернув меня с места, снова повлекла танцевать.
Есть такой гриб — ложный белый, знаете? Так вот, отец невесты оказался как раз из тех евреев, которые усиленно рядятся под аристократов-англосаксов. Этакий ложный белый англосакс-протестант. От кончиков нафабренных усов и до подошв оксфордских остроносых туфель. Для повседневной носки он
